Конфетнораскрашенная апельсиннолепестковая обтекаемая малютка - Том Вулф

Удовольствия статуса, импульсы статусной жажды, судя по всему, имеют в Нью-Йорке едва ли не ту же самую физическую природу.

К примеру, есть люди, которые не ездят в подземке или не хотят, чтобы хоть кто-то знал, что они ей пользуются. Они так переживают по этому поводу, что доводят себя до судорог и нервного тика. Для них это составляет важную часть их общественного положения. Да, представьте себе, в Нью-Йорке есть люди, которые ездят в подземке, но не хотят, чтобы об этом стало известно. Они буквально сжимаются, доставая из кармана мелочь и понимая, что окружающие случайно могут увидеть там помимо обычной мелочи жетоны для проезда в подземке. Вокруг нет решительно никого из даже самых отдаленных их знакомых, но они все равно сжимаются. Импульс здесь таков: подземка существует для пролетариата, а люди с определенным статусом в обществе ездят только на такси или, быть может, еще на автобусе, но крайне редко.

Припоминаю одну сцену в ресторане «Художники и писатели», что на Западной 40-й улице. Дело было так. Один из модных журналов послал туда команду, чтобы сделать там модную съемку. «Команда» — просто удобное слово; на самом деле там скорее был разношерстный состав исполнителей. Всего их набралось человек двенадцать. На фотографе, невзрачном коротышке, были надеты ворсистое серое пальто, смахивающее на кимоно, без пуговиц, зато с широким поясом, брюки в узкую белую полоску, с оранжевыми лампасами на синем фоне, совсем как у служителя «Галф стейшн», но только фасона «Континенталь». Его сопровождали двое помощников: пара зомбиобразных мужчин в черном, которые переносили фотографическое оборудование и всю остальную ерунду. Еще там была модель, которая отдыхала, прислонившись к автомобилю, а у модели имелось что-то наподобие двух фрейлин и одного вроде как телохранителя. В добавление ко всем вышеперечисленным там также присутствовали главный редактор журнала, редактор отдела моды, два-три сатрапа, две девчушки из колледжа Сары Лоуренс, разумеется в свитерах, юбках и лютиковых блузках. В тот день шел снег, и все они опоздали. Фотограф осмотрел территорию, затем закрыл глаза и чем-то наподобие громкого сценического шепота произнес:

— Нет!

— Что ты имеешь в виду? — спросили у него.

— Это не годится! — воскликнул фотограф, глядя прямо перед собой.

— Почему? — спросил у него кто-то.

— Не годится, — сказал фотограф.

— Что ты имеешь в виду? — уточнил у него кто-то еще.

— Я сказал, что это не годится, — заявил фотограф. — Решения здесь принимаю я, а я говорю, что это не годится.

Тем временем я подошел к модели и учтиво ей представился. Она лишь кивнула головой.

— Как вас зовут? — поинтересовался я.

— Равена, — сказала она.

— А по фамилии?

— Равена.

— Как все-таки ваша фамилия? — настаивал я.

— Равена — и точка, — отрезала девушка.

— Значит, мисс Равена Иточка, — подытожил я, рассудив, что такая фамилия тоже вполне годится.

Модель лишь чуть-чуть приподняла уголки губ в скучающей манере, затем опять их опустила.

— Как же я теперь назад вернусь? — сказала Равена. — Потребовался целый час, чтобы сюда добраться.

— А почему бы вам не воспользоваться подземкой? — спросил я. И тут я наконец-то добился от неприступной Равены ответа.

— Я в подземке не езжу! — воскликнула модель.

— Но почему?

— Там ездят только карманники и пуэрториканцы, — заявила Равена. — Вы что, шутите?

В каком-то смысле, понятное дело, подземка является живым символом всего того, что сводится в Нью-Йорке к недостатку статуса. Там почти на каждой остановке экспресса возникает ощущение безумия и потери ориентации. Потолки низкие, тоннели длинные, нет никаких межевых знаков, освещение представляет собой зловещую смесь трубок дневного света, электрических лампочек и неоновой рекламы. Согласен, пребывание в подобном месте — настоящий удар по органам чувств. В шуме поездов, останавливающихся или закладывающих вираж, присутствует такая грубая пронзительность, которую тяжело описать. Окружающие не испытывают никаких колебаний, бесцеремонно проталкиваясь сквозь толпу. Когда погода теплая, запахи становятся просто невыносимыми. Расположенные между платформ магазины по продаже пластинок транслируют сорокапятки с металлическими тонами, а за буфетными стойками торгуют особыми хот-догами, которые употребляются в пищу следующим образом: вы сперва раскусываете эластичную, словно бы резиновую поверхность, а затем ваши зубы попадают в мягкий, жирный центр наподобие хлопкового масла. В результате все покупатели сидят там с облепленными слоеным тестом и хлебными крошками физиономиями, по-тихому рыгая, так что их щеки то и дело слегка раздуваются от газов.

Подземные пространства, похоже, особенно привлекают личностей эксцентричных. Вот, например, низенький старичок с Библией, американским флагом и мегафоном в руках часто навещает подземку в Манхэттене. Он раскрывает Библию и цитирует ее сильным, но излишне старческим и монотонным голосом. На остановках, где становится слишком шумно, он использует мегафон, вовсю призывая пассажиров к искуплению грехов.

И еще нищие. Там, в столь презираемой подземке, возобновляется борьба за статус среди нью-йоркских нищих. На линии Седьмой авеню Межрайонной скоростной системы перевозок это соперничество становится просто маниакальным. Порой по вечерам нищие рикошетируют друг от друга между остановок, обзывая коллег ___ и ___, а также советуя им пойти поискать свой собственный ___ вагон. Простой слепец с тросточкой и чашкой в руке — это слишком заурядно. Публике нужно что-нибудь повеселее. Вот два пацана входят в вагон на станции. У пацана покрупнее в руках барабан, и он принимается колошматить в него, как только поезд трогается с места, тогда как пацан помельче начинает по-всякому выделываться, изображая, надо понимать, танец аборигенов из племени «мумбо-юмбо». Затем, если в вагоне оказывается достаточно места, он принимается кувыркаться. Мелкий пацан бежит из одного конца вагона в другой, сперва по направлению движения поезда, и делает полный кувырок в воздухе, приземляясь на ноги. Затем он бежит назад, на сей раз против движения поезда, и опять делает полный кувырок в воздухе. Эти забеги с кувырками пацан повторяет несколько раз, в перерывах опять выдрючиваясь в аборигенском танце. На все представление уходит столько времени, что как следует его можно исполнить только на достаточно длинном отрезке пути. Например, на перегоне между 42-й и 72-й улицами. Закончив представление, оба пацана проходят по вагону с бумажными стаканчиками, надеясь на вознаграждение.

Бумажный стаканчик представляет собой самый традиционный контейнер. На линии Седьмой авеню есть один молодой негр, который обычно садится в поезд на станции «42-я улица» и заводит песню под названием: «Хотел бы я женатым быть». На вид этот негр действительно очень молод и совершенно здоров. Но тем не менее он во весь голос орет эту песню, «Хотел бы я женатым быть», а затем достает из-под ветровки, которую он неизменно носит, бумажный стаканчик и принимается расхаживать взад-вперед по вагону, выклянчивая у пассажиров деньги. В последнее время, однако, жизнь этого негра претерпела явные улучшения, ибо он начал понимать, насколько важен в Нью-Йорке статус. Теперь парень все так же садится в вагон и заводит песню под названием «Хотел бы я женатым быть», однако, расстегивая ветровку, он не только достает оттуда бумажный стаканчик, но еще и демонстрирует всем картонную табличку с надписью: «У МОЕЙ МАТУШКИ РАССЕЯННЫЙ СКЛЕРОЗ, А Я СЛЕП НА ОДИН ГЛАЗ». Его главным козырем является мудреный диагноз, написанный без единой грамматической ошибки — на пассажиров так и веет от этой надписи славной и до смерти пугающей солидностью немецкого учебника по психологии. Так что сегодня негр явно улучшил свой бизнес. Похоже, дела у парня идут неплохо. И обратите внимание: он вовсе не лентяйничает, не валяет дурака и не бродяжничает, а зарабатывает себе на жизнь. Порой он даже способен снисходительно рассуждать о том, как низко может пасть человек.

На линии Ист-Сайда Межрайонной скоростной системы перевозок поезд останавливается, к примеру, на станции «86-я улица», и все начинают, отчаянно толкаясь, вытряхиваться из вагонов, а там, на скамье, в серовато-зеленом мраке, под перекладинами и кафелем образца 1905 года, безмятежно дрыхнет, развалившись во сне, какой-то старик в хлопчатобумажной ветровке с оторванными рукавами. Из всей одежды только одна эта ветровка на нем, похоже, и есть. Кожа его цветом напоминает свернувшееся молоко с сероватыми полосками по краям. Ноги старика скрещены в самой что ни на есть джентльменской манере, а его добродушно-размягченная физиономия свесилась за спинку скамьи. Судя по всему, иные алкаши, славящиеся своей склонностью воровать друг у друга, избавили этого старика от всей одежды за исключением ветровки, которую они также попытались с него стянуть, но сумели лишь оторвать рукава, после чего оставили бедолагу на скамье, голого и бесчувственного, однако в самой что ни на есть джентльменской позе. Все мельком разглядывают старика, подмечая его кожу цвета свернувшегося молока с серой каймой, но никто даже не сбавляет хода. Кто знает, сколько еще старик здесь пролежит, прежде чем двое полицейских наконец удосужатся сюда прийти и, сдерживая дыхание, перетащить его из этого сумрака в материнское лоно закона, откуда старик, по крайней мере, вновь появится облаченным в зеленую рабочую одежду. Тогда он уже сможет с определенным достоинством сидеть по ночам на скамье в подземке.