Там, в гостях - Кристофер Ишервуд

отмалчивался, не желая выдать себя акцентом. Средь бела дня, в людном вагоне предосторожность казалась глупой, однако с нами ехала уйма полицейских; многие пассажиры, не стесняясь, пытливо таращились на нас, а ведь разрешения на въезд в восточную часть города я не получал.

Жили Вальдемар и Ульрика в неожиданно уютной и комфортной квартире, и я еще больше расслабился. Хозяева вспоминали о тяжелых послевоенных годах, когда им часто было совсем нечего есть. Вальдемару приходилось выбираться за город и воровать с полей свеклу; Ульрика в это время перебивалась кипятком. Рассказывая об этом, оба смеялись.

Сейчас у Вальдемара была сравнительно хорошая работа в автомастерской. Ремеслу механика он выучился в армии, а все сэкономленные деньги он откладывал.

– Это я приучила его копить, – сказала Ульрика. – Вы не поверите, каким Вальдемар был мотом! Я отвадила его от курения, выпивки и азартных игр. С последними пришлось тяжелее всего! Как-то вечером он припозднился, заигравшись в карты, и я потом его три дня держала без ужина.

Я глянул на Вальдемара, ожидая, что он возмутится, но он лишь довольно ухмылялся. Очевидно, эти двое выработали свод домашних правил, чтобы жить во взаимном удовлетворении. Когда пришло время нести еду с кухни, я встал и предложил Ульрике помощь, однако Вальдемар меня остановил.

– Оставь, пусть идет. Она же женщина.

– Верно, это женская доля, – согласилась Ульрика. – Мужчина несет в дом деньги, а женщина готовит ему пищу и содержит дом в чистоте. Нет, просто держать дом в чистоте мало, он должен сверкать!

Пока мы ели, Вальдемар обратился к сыну:

– Послушай, ты же знаешь, что твой дядюшка Кристоф – американец? Если соседи прослышат, что он был у нас, пойдут разные слухи. У нас могут начаться неприятности. Ты уж никому ничего не рассказывай, понял?

Затем, обернувшись ко мне, Вальдемар снова виноватым тоном пояснил, что мальчик ходит в коммунистическую школу, но, с другой стороны, куда еще ему было ходить тут, в восточной зоне?

Мы взглянули на Кристофа, и тот мрачно покачал головой. Неужели само напоминание жутко оскорбило его? Возможно, позднее он припомнит это Вальдемару. Нас он не выдал бы, это я видел четко. Все величие и мощь Маркса, партии, Красной армии и учителей были ничто для этого мальчишки. Почему? Потому что он любил родителей? Потому что он в первую очередь был берлинцем и только потом – кем-то другим? Потому что ему и так любое внушение стояло поперек горла и он рос человеком, которому ни до чего нет дела? Возможно, и то, и другое, и третье.

Затем Вальдемар заговорил об Америке. Высоки ли небоскребы? Глубок ли Большой каньон? А велико ли то, а быстро ли сё, и сколько стоит это? Каждый мой ответ он встречал преувеличенно восторженным и удивленным возгласом, поглядывая на Ульрику и Кристофа: мол, давайте и вы восхищайтесь! Однако Ульрику куда больше радовало, что я нахваливал ее рагу и съел две порции. Кристофу было интересно, да, однако восторгов и изумления он не испытывал. И впрямь, истинный берлинец.

Увы, я прекрасно понимал, чего это Вальдемар так восторгается Америкой! Он хотел, чтобы я спонсировал их эмиграцию. Прямо он этого так и не сказал, но когда мы уже прощались, пошли жирные намеки:

– Знаешь, Кристоф, ты ведь уже не молод. Не дело тебе жить совсем одному в Калифорнии. Тебе нужен семейный круг, чтобы кто-то готовил тебе, составлял компанию по вечерам, чтобы ты не тратил попусту денег, мотаясь по городу. Чтобы кто-нибудь ухаживал за тобой, если ты заболеешь…

– Ну, не знаю, – пробормотал я. – Надо все обмозговать. Планы такие неопределенные. Там видно будет. Спишемся.

Мне не жаль было денег. Я просто не хотел семьи. Мне решительно не нужны были никакие племянники… И все же из-за отказа меня терзала совесть.

Той ночью – последней перед отлетом – чувство вины заставило меня набраться и пойти искать бар, который я помнил еще по догитлеровскому времени. Поразительно, он стоял на прежнем месте – единственное освещенное и целое здание на темной улице среди руин и грязного снега. Внутри танцовщицы, официанты в кожаных шортах, поющий пианист с сальным взглядом, аккордеонисты под японскими фонариками и искусственным вишневым цветом походили на жрецов некоего культа, дошедшего до нас с незапамятных времен, культа, пережившего гонения и заново утверждающегося посреди упадка ортодоксии.

А потом я услышал за спиной: «Приве-ет!» Обернулся и увидел Рути с Ронни. Ни на день не постаревшие, они оба обрадовались мне.

– Боже, – воскликнул Ронни, – ну не слишком ли все это? Что пить будешь?

Я спросил о Поле, и Ронни слегка поморщился.

– О да, видимся… если у него есть настроение. Призрак оперы, понимаешь.

– В каком смысле?

– Я про его внешность. Из дому Пол выходит только по ночам. Живет сейчас в Париже, совсем один. Большие друзья, похоже, бросили его. Неудивительно. Он почти всегда как в тумане, невменяем. Общаться с ним – убийственная скука.

– Не просыхает?

– Боже, нет! Если бы!.. Он постоянно под кайфом.

– Господи…

– Это самое худшее в Поле. Он не сторонник полумер, ты и сам знаешь, мой дорогой… Конечно, время от времени все мы этим баловались, но он, похоже, пошел во все тяжкие.

– Обратно я поеду через Париж. У тебя есть его адрес?

– Если ты настроен решительно, назову. Только не говори потом, что я тебя не предупреждал. Пол может с час просидеть в полной тишине, а потом вдруг велит тебе выметаться… Как бы там ни было, прямо сейчас мы с Рути и не подумаем отпускать тебя из Берлина. Знаешь, твои романы для нас как путеводители по злачным местам. К сожалению, большей части заветных уголков больше нет!

Нужный мне дом я нашел на улице Бак. Поднялся по лестнице, которая, как ни странно, не грозила подо мной провалиться, и постучал в дверь.

– Кто там? – спросил по ту сторону почти не изменившийся голос Пола.

– Крис.

– Какой Крис?

– Тот самый, – сказал я и толкнул дверь.

Потолки в комнате были очень высокие; наверное, некогда тут располагалась большая гостиная, которую разделили надвое и переделали. На дворе еще стоял день, но плотные бархатные портьеры на окнах были задернуты. Пол сидел на кровати в стиле ампир, подперев спину подушками и обложившись книгами и журналами. Он был бледен, как труп, а его лицо напоминало твердую полупрозрачную маску из воска. С виду он словно законсервировался и очистился: ни малейшего дефекта на лице. Пол вообще выглядел чудесно, сверхъестественно прекрасно. Он был одет в плотный свитер для катания на лыжах поверх пижамы, а в ногах у него на кровати лежала Мохнатка.

– Я уж думал, ты меня видеть не захочешь, – сказал Пол.

– С какой стати?

– Тебе не сообщили, что я наркоман? – Пол говорил очень четко, глядя прямо перед собой.

– Конечно, я в