Сам о себе - Игорь Ильинский

Я пошел с Кукрыниксами в Москвошвей.

Я надевал десятки костюмов. Все было не то. Получался не Присыпкин, а то бухгалтер, то дантист, то скучный молодой человек. «Вот видите, – сказал я художникам, – «костюм от Москвошвея» – это поэтический образ Маяковского». Мы рассказали об этом Мейерхольду и Маяковскому. Мейерхольд поверил, а Маяковский не поверил, пошел с нами в Москвошвей и убедился, что его «поэтический образ» не нашел натуралистического воплощения.

Пришлось мне и Кукрыниксам рыскать по театральным костюмерным и примерять самые разнообразные по модам старые пиджаки. Наконец, нашелся один в талию, с несколько расходящимися полами и вшитыми чуть буфами рукавами. Этот пиджак и оказался тем пиджаком «от Москвошвея», который вполне удовлетворил всех нас, включая и зрителей.

Премьера «Клопа» прошла с большим успехом. Маяковский был вполне удовлетворен приемом пьесы публикой и не пропускал на первых порах почти ни одного спектакля. Его вызывали неистово, и он выходил раскланиваться вместе с Мейерхольдом всякий раз, когда бывал на спектаклях.

Я считаю роль Присыпкина одной из самых удачных моих ролей. Удача была в цельности и монолитности образа.

В этой роли можно было легко излишне комиковать и утрировать ее. К счастью, этого не получилось. Я играл ее серьезно и убежденно. Образ получился значительным, сатирически мощным, что и требовалось для драматургии Маяковского.

Не прошло и года, как однажды, осенью 1929 года, Михаил Михайлович Зощенко, которого я встретил в Крыму, сказал мне: «Ну, Игорь, я слышал, как Маяковский читал новую пьесу «Баня». Очень хорошо! Все очень смеялись. Вам предстоит работа».

Приехав в Москву, я узнал, что Маяковский уже читал пьесу на труппе и она была блестяще принята. Сверхблестящую оценку пьесы дал и Мейерхольд. Надежды у меня, таким образом, были очень большие. Помня урок «Клопа», я хотел слышать чтение самого Маяковского.

Я узнал, что Маяковский в Ленинграде. Через несколько дней, не помню точно с концертами или с Театром Мейерхольда, я также оказался в Ленинграде. Владимир Владимирович пригласил меня к себе в номер Европейской гостиницы и прочел пьесу мне и Н. Эрдману, который ее также еще не слышал.

И вот случился промах, один из самых больших в моей жизни. Я недооценил пьесу. То ли Маяковский плохо читал, так как он привык читать на большой аудитории, которая всегда реагировала шумной смеховой реакцией, а тут он читал двум «мрачным комикам», то ли я слишком много ожидал от пьесы, но восторгов, которых ожидал от меня и от Эрдмана Маяковский, не последовало.

К сожалению, в этом теперь приходится сознаваться.

Но ведь надо писать правду.

Прошло несколько лет после смерти Маяковского. И только тогда я оценил эту пьесу. Больше того, я считаю ее лучшей из пьес Маяковского, но в 1929 году я ошибся.

Тогда, приехав в Москву, я довольно сухо отозвался о пьесе Мейерхольду, а когда услышал его экспликацию будущего спектакля, то совсем разочаровался, так как то, что было неоспоримо ценного в пьесе, Мейерхольд, на мой взгляд, совершенно неправильно трактовал. Особенно это касалось образа Победоносикова, которого Мейерхольд собирался делать какой-то разновидностью нэпмана, а не перерожденца.

Теперь я считаю, что ошибался в оценке пьесы еще по одной причине: мне, как и многим, казалось, что тема бюрократизма была не так уж актуальна.

Но Маяковский и был замечателен тем, что писал многое «на вырост». Так и была им написана «Баня». Я же отдал свой долг Маяковскому и сыграл Победоносикова в радиопостановке Р. Симонова только в 1951 году. Незадолго до этого я ставил вопрос о постановке «Бани» перед тогдашним руководством Малого театра на сцене его филиала. Я хотел ставить эту пьесу главным образом силами молодежи, но мое предложение не встретило поддержки. Теперь приходится жалеть об этом.

Не надо забывать, что только в последнее время драматургия Маяковского победоносно заняла свое место в советском театре. Театры боялись ставить Маяковского и сомневались, прозвучит ли его драматургия на сцене. Противодействие постановке его пьес было очень сильное.

Так как я давно уже выступал в печати со статьями «Вернуть Маяковского на сцену», то считал своим долгом попытаться это сделать на сцене Малого театра или хотя бы его филиала. Увы, пришлось удовольствоваться работой на радио.

Во всяком случае, как актер, я испытываю большое удовлетворение, что играл во всех его трех пьесах. Много писем теперь получаю я от зрителей с пожеланиями экранизировать «Баню» и «Клопа».

Последний раз я видел В. В. Маяковского на премьере «Бани» в Театре имени Мейерхольда. После спектакля, который был не очень тепло принят публикой, и прием этот, во всяком случае, болезненно чувствовал Маяковский, он стоял в тамбуре вестибюля один и пропустил всю публику, выходящую из театра, прямо смотря в глаза каждому проходящему. Таким остался он у меня в памяти.

В апреле 1930 года Театр Мейерхольда гастролировал в Берлине. Однажды я зашел в магазинчик около театра, где мы играли. Хозяин магазинчика знал нас, русских актеров. Он показал на свежую немецкую газету.

Я плохо понимал по-немецки, но тут все понял. Была надежда, что Маяковский еще жив, что буржуазные газеты врут, что, быть может, он только ранил себя. Но в пол предстве мы получили подтверждение о смерти Маяковского, а вечером, по предложению Мейерхольда, зрители почтили память о нем вставанием.

В заключение, оглядываясь на мой творческий путь, я должен сказать о том, какое огромное влияние имел на всю мою творческую жизнь Маяковский.

Влияние это не ограничивается теми тремя ролями, которые я сыграл, и десятком его стихов, которые я читал.

Почти не общаясь с ним в личной жизни, зная его только по совместной работе в его пьесах, я все время ощущал за своей спиной его присутствие, присутствие художника. Я ощущал это в «Лесе» и «Великодушном рогоносце», и в работе в кино. Я прекрасно знал, что он одобряет и что он не одобряет, хотя и не говорил с ним на эти темы.

Каково было мое удивление, когда я узнал от моих однолеток-друзей – художников, поэтов, – что они тоже чувствуют Маяковского как свою художественную совесть.

После смерти Владимира Владимировича ощущение это осталось. И я всегда, что бы ни делал, всегда мысленно обращаюсь к Маяковскому. Как он отнесся бы к этой работе? А как к этой? Принял бы он то? Понял ли другое? Вот здесь он бы сказал: «пошло», «мещански мелко», а здесь бы оценил мастерство и благородство исполнения, которое он равно любил и ценил как у циркового жонглера или эстрадного эксцентрика, так и у актера академического театра.