Поединок соперниц - Симона Вилар

— Ты предаешь нас, Ральф? — презрительно молвил я.

Он вдруг резко вскинул голову.

— Клянусь гербом предков, то, что вы замышляете, — преступление! За что нам мстить графу? Он поступил с нами даже милостивее, чем мы заслуживаем. И неужели вы готовы ради одного человека подвергнуть опасности жизнь многих? Во имя Бога — одумайтесь! Жечь усадьбы своих соплеменников, чтобы реки крови разлились по Норфолку? Да вы ополоумели! Вы же христиане, а не язычники, чтобы принести такую жертву на алтарь своей мести.

Чертов трубадур — знал, как надо петь. И я заметил, что его слова на кое-кого подействовали. Борода Христова! Я не мог допустить, чтобы этот сопляк сорвал мой план. И сделал то, чего и сам не ожидал от себя.

Наверное, я не зря наблюдал, как Эдгар метает ножи. Я словно видел его перед собой, повторил его движение точь-в-точь: рукоять ножа в ладони, резкий точный выброс вперед… И Ральф умолк на полуслове. Глядел на меня, широко открыв глаза. Затем медленно стал сползать с седла, заваливаться, пока не рухнул на тропу.

Лошади почуяли запах крови, заволновались. Всадники машинально сдерживали их, но никто не произнес ни слова.

Спокойно, с насмешкой в голосе, я проговорил:

— Клянусь бородой Христовой, я все же чему-то научился у надменного сакса. Метнул нож не хуже, чем он.

Наконец Геривей, чуть заикаясь, спросил:

— За-зачем ты уб-убил Ральфа, Гуго?

Я не дал им шанса обвинить меня. Неужели они хотят, чтобы этот щепетильный лютнист предал нас? Неужели же первое препятствие остудило их ярость?

И я завел их вновь пуще прежнего. Пришпорив коней, мой маленький отряд понесся прочь, а тело трубадура осталось лежать в тростниках у дороги. Когда-то еще его обнаружат? Даже его лошадь понеслась за нами. Мы же… О да! — мы знали, что сделаем до того, как покинем Норфолк!

Глава 8

Гита

Ноябрь 1132 года

Я проснулась, задыхаясь и всхлипывая.

Этот сон, опять один и тот же сон: лицо любимого так близко, я чувствую его дыхание, чувствую его тело, свое тело… наше слияние, огонь и дрожь… экстаз…

Переводя дыхание, я опустилась на подушки. И тут же дитя во мне шевельнулось, я ощутила его толчки, мягкие, настойчивые. Это была явь. Я и то, что осталось мне после моего сна… некогда бывшего действительностью.

Положив руку на свой округлый живот, я слушала эти колебания новой жизни в себе и улыбалась. Но одновременно испытывала смущение. Ребенок был частью меня, он мог видеть и мои сны. Я корила себя за них. Это была похоть… самая явная похоть. Ибо любовь моя была изначально греховна.

Я запрещала себе плакать. Надо отвлечься, думать о чем-то другом. И все же… Помоги мне, Пресвятая Дева! — до чего тяжело мне бывало порой! Только сознание долга и гордость заставляли меня скрывать страдания, держаться невозмутимо, даже когда грубость и бранные слова летели мне в спину. И я заставляла себя окунуться в работу, не оставляя времени на печаль. Даже занялась столь хлопотным делом, как торговля шерстью. И это занятие увлекло меня, да и выгоду принесло немалую. Цена на шерсть росла из года в год, и это давало прибыли больше, чем ведение хозяйства по старинке.

В положенный срок я отвезла шерсть на ярмарку в Норидж, отказавшись от услуг перекупщиков. Я сумела напрямую сойтись с фламандскими покупателями, заключила с ними договор на продажу шерсти на этот и на следующий год. В конце концов у меня на руках оказалось столько звонкой монеты, сколько мне никогда не приходилось видеть. Я была несказанно рада этому. Ведь, значит, я не пропаду одна, смогу поддержать своего ребенка, а что до моего позорного положения, то богатство может набрасывать покров и на позор.

И конечно, я смогла позволить себе кое-что из роскоши.

Сейчас, оглядывая покой, я уже с трудом могла припомнить, какие некогда здесь царили разгром и запустение. Теперь здесь стало уютно, даже богато. Холодный камень пола покрывали овчины, вдоль стен стояли резные сундуки, на крышках которых лежали вышитые подушки. Столь же ярко было вышито и покрывало на моей широкой кровати. Да и сама кровать — не сделанная местным мастером, а привезенная из городской мастерской, — представляла собой не просто ящик с соломой, а была выточена из крепкого дуба, и ее покрывал мягкий матрас, наполненный шерстью, сеном и лавандой, поверх которого лежала перина из мягчайшего пуха. Даже Эдгар, с его любовью к роскоши и удобствам, счел бы такое ложе вполне пригодным.

Но тут мой взгляд упал на лежавшую у стены сломанную прялку. И вспомнилось, как давеча ее в ярости швырнул о стену Хорса. Увы, Хорса имел основания для гнева. Я была виновна перед ним, что так долго таилась, отказывалась объяснить, почему не могу ответить на его ухаживания. Я только что-то мямлила, уходя от прямого разговора, твердила о добрососедских отношениях. Я ведь прекрасно понимала, чего он ждет, но не находила в себе сил объяснить, что беременна от другого.

Почему я не порвала с Хорсой изначально? Он не был мне мил, я даже побаивалась его. Но положа руку на сердце, сознаюсь — мне было приятно его внимание, его упорное желание добиться меня. Это словно доказывало графу, что я не просто оставленная любовница, что и я нужна кому-то. Но как я могла давать Хорсе надежду, когда мое тело все больше выдавало мое бесчестье?

Порой мне казалось, что Хорса сам все понял, однако помалкивает, так как готов взять меня и такой. И все-таки не следовало посылать его к моему опекуну — это обернулось для Хорсы болью и несчастьем. В Гронвуде его избили, бросили в застенок, обвинив в нападении на графиню. Позже Хорсу освободил Эдгар, и тан явился ко мне сам не свой от гнева. Весь в синяках, одежда изодрана, а в глазах столько лютой ярости… Я испугалась, хотела укрыться от него, но он ворвался даже в этот покой, в гневе все крушил, пока, слава Богу, не подоспел Утрэд и не выставил его. Хорса уехал, проклиная и меня, и графа, и дитя… А я весь день простояла на коленях, моля защитить от его злых слов то, что жило во мне.

Горьким мыслям нет конца. А уже наступает утро. В отдалении прокричал петух, где-то блеяли овцы. Я поднялась и, стараясь не разбудить спавшую на лежанке Труду, начала разводить огонь, убирать постель. Но Труда все же уловила движение, кряхтя, стала подниматься, откинула дверцу-люк, что вела на нижние этажи башни. Я спустилась, стала будить слуг, раздавать указания.

Осень — хлопотное время в хозяйстве. К повседневным делам добавляются еще и заботы об урожае. Необходимо рассортировать и отложить про запас яблоки и груши; абрикосы и сливы следовало засушить или наварить из них варенья. Нужно подготовиться к осеннему забою скота, заготовить рыбу — вяленую, соленую, маринованную; убрать на хранение яйца, позаботиться об овощах, запастись дровами, сложив их в штабеля таким образом, чтобы они оставались сухими и не обрушивались, когда поленья станут вытаскивать для топки.