В путь-дорогу! Том III - Петр Дмитриевич Боборыкин

долженъ былъ смотрѣть на себя и на нихъ? Ихъ души не сливались, и, можетъ быть, тотъ старикашка былъ правъ: они также не смѣли сегодня пожелать встрѣтиться съ нимъ когда-нибудь, въ другой жизни.

Тревога разливалась по лицу Темиры, и большіе глаза ея вызывали Телепнева на искреннее слово.

— Нѣтъ, не такъ понимаете вы, Темира, всю нравственную личность Игнаціуса. Вы говорите: не было душевной связи съ близкими къ нему людьми. Да развѣ тотъ только человѣкъ живетъ душевной жизнію, кто ходитъ въ церковь? Вы хотите сказать, что Игнаціусъ долженъ былъ по своимъ убѣжденіямъ распространять вокругъ себя холодъ, что всѣ его отношенія къ близкимъ людямъ не могли имѣть никакой задушевности, — и вы сами чувствуете, Темира, что это не такъ, что этого не было и не могло быть. Вы сами въ какой-нибудь годъ полюбили этого человѣка. Какимъ же образомъ онъ вызвалъ вашу симпатію, не живя душевною жизнію? Онъ былъ живой, любящій, искренній человѣкъ. Онъ страстно былъ преданъ истинѣ, онъ способенъ былъ всѣмъ жертвовать для науки, а ее, Темира, нельзя оспаривать…

— Но вы сами же мнѣ говорили, Борисъ, что настала такая минута, когда вы почувствовали, что этой науки мало, что нужно еще что-нибудь.

— Да, я это говорилъ, Темира, и теперь повторю, еще съ большей силой: не могутъ удовлетворить живаго человѣка сушь и ограниченность грубо-матеріалистическихъ воззрѣній. Жизни не вставишь въ свои рамки, нужно признавать все, что она возбуждаетъ въ душѣ человѣка, всѣ духовныя потребности, искусство, поэзію, все, отчего бьется сердце въ груди и что нужно полюбить, не мудрствуя лукаво, не отворачиваясь во имя своихъ узкихъ тенденцій! Но такому широкому, любящему взгляду на жизнь наука не противорѣчитъ, и если вы разъ прониклись ея правдой, вы должны на вѣкъ остаться съ тѣмъ завѣтомъ въ рукахъ, какой она дала вамъ…

Темира все блѣднѣла и блѣднѣла.

— Неужели и вы, Борисъ, — вдругъ прервала она Телепнева — также какъ Игнаціусъ?…

Дѣвушка не договорила и въ смущеніи низко опустила голову.

Телепневъ нѣсколько минутъ промолчалъ.

— Я не скрываю своихъ убѣжденій, Темира, и не стыжусь ихъ. Чрезъ что я прошелъ, пройдетъ всякій живой человѣкъ, можетъ быть, и вы, — прибавилъ онъ тихо.

Когда онъ взглянулъ въ лицо дѣвушки, оно все преобразилось: слезы текли изъ ея большихъ, глубокихъ глазъ, ротъ полуоткрылся, что у ней всегда обличало сильную душевную тревогу.

— Да, Борисъ, — страстно шептала она: — я боюсь что потеряю все; уйти отъ сомнѣній нельзя, знаю я мало, схватиться за новое слово я еще не умѣю. Вы близкій мнѣ человѣкъ, но вѣдь вы не дадите мнѣ прежняго простаго дѣтскаго чувства. Неужели иначе нельзя?

— Если вы, Темира, жаждете этого чувства — оно возродится въ васъ, но не обманывайте себя. Вы сказали разъ: мнѣ нужно все или ничего. Скажите и теперь также. Оставаться на полпути нельзя, да и не такая у васъ натура, вы должны себѣ выработать…

— Что? — прервала его дѣвушка, и, не сдерживая болѣе слезъ своихъ, вскричала — когда же будетъ у меня тепло на душѣ, что же мнѣ дѣлать, если я потеряла прежнее чувство?!

— Любить…

Телепневъ остановился. Молодая душа трепетала передъ нимъ. Святымъ благоговѣніемъ наполнилъ его образъ безцѣнной дѣвушки, открывавшей передъ нимъ чистый тайникъ думъ. Какъ онъ любилъ въ эту минуту Темиру и какъ горячо захотѣлось ему влить въ эго гордое, ищущее правды сердце, тѣ вѣчныя истины, которыя жизнь открываетъ человѣку послѣ назойливой и, часто, роковой борьбы.

— Темира, — говорилъ онъ, беря ее за обѣ руки: — выслушайте меня, взгляните проще на жизнь, не плачьте о томъ, что было въ дѣтствѣ…

Дѣвушка вдругъ освободила свои руки и быстро поднялась.

— Нѣтъ, — прервала она Телепнева, и слезы смѣнились на лицѣ ея одушевленнымъ, почти гордымъ взглядомъ. — Не говорите мнѣ ничего, я не хочу, чтобы вы вліяли на меня вашимъ умомъ. Я сама должна найти то, что мнѣ нужно. Эго не дается разговорами, эго даетъ жизнь, Борисъ. Зачѣмъ я плакала? зачѣмъ я изливалась передъ вами? Это мое дѣло…

— Темира, — вскричалъ Борисъ, — да развѣ я чужой вамъ?

— Нѣтъ, нѣтъ, это мое дѣло! — повторяла дѣвушка и сдѣлала шагъ къ двери. — Эго все сладость. Сама слушаешь себя и рисуешься, а тутъ, — произнесла она съ ужасомъ: — цѣлая бездна, смерть… хуже смерти…

Она даже не сказала Борису «прощайте» и оставила его одного въ пустой и не освѣщенной залѣ.

Всѣ Эллины должны были сдавать rigorosum. Телепневъ совсѣмъ приготовился. Окончательный экзаменъ получалъ для него больше вѣсу, нежели бы это было до встрѣчи съ Темирой. Хотѣлось начать новую жизнь и войти въ нее рука объ руку съ одаренной натурой своей избранницы. Такъ какъ его rigorosum состоялъ исключительно изъ химическихъ предметовъ, то онъ, конечно, приступалъ къ экзамену совершенно спокойно, не долженъ былъ засаживаться зубрить. Впрочемъ Темира не позволяла ему являться больше трехъ разъ въ недѣлю, и всегда по вечерамъ.

Такъ пролетѣлъ постъ. Темира говѣла, но ни разу уже послѣ разговора о смерти Игнаціуса не задавала никакихъ религіозныхъ вопросовъ Телепневу и, какъ бы молча просила не вліять въ этомъ отношеніи на нее своимъ мужскимъ умомъ. Сближеніе ихъ шло уже безъ скачковъ и «сокращеній», но Темира умѣла съ необыкновенной волей сдерживать страстныя порыванія Телепнева и каждымъ своимъ словомъ, каждымъ движеніемъ говорила: «погоди, мой милый», «если ты любишь, твоя любовь не пропадетъ даромъ, но посдержимъ ее, право, она отъ этого ничего не проиграетъ».

Юлія Александровна порывалась было въ Петербургъ для свиданія съ Жаномъ, который не хотѣлъ уже воз вращаться въ Д. на пути за-границу. Она рѣшилась, съ сокрушеннымъ сердцемъ, прожить въ Д. до іюня и потомъ отправиться на лѣто въ деревню, а къ сентябрю ожидать Ивана Павловича.

Профессоръ Шульцъ прокричалъ свое — schön, schön, когда Телепневъ, сидя около его рабочаго стола за химическими вѣсами, объявилъ ему, что какъ-нибудь, на недѣлькѣ, надо устроить экзаменъ. Вспомнилъ при этомъ глупо торжественную процедуру въ К. съ фабрикованными билетами, дежурными помощниками, съ мундирами и всякимъ вздоромъ оффиціальной обстановки. Дня черезъ три, онъ часовъ въ одиннадцать сѣлъ противъ Шульца у рабочаго стола въ своемъ затрапезномъ балахонѣ Шульцъ разложилъ передъ собой листъ протокола, и начали они толковать. Экзаменъ, впрочемъ, былъ хотя и добродушный, но все-таки солидный. Къ обѣду отдѣлали только двѣ химіи, а на вечеръ оставили еще пять и на закуску физіологическую, по которой чудакъ'" Шульцъ сдѣлалъ себѣ извѣстность спеціалиста.

Лаборантъ Рабе, достигшій въ пріязни своей къ Телепневу до нѣкотораго лиризма, забрался такъ же въ кабинетъ, желая знать, какъ пойдетъ экзаменъ. Онъ воображалъ,