Амелия - Генри Филдинг

– Нет, это не совсем рядом, – пояснил пристав, – мой дом находится, к сожалению, в Грейз-инн-Лейн,[214] но там уж, что называется, рукой подать.

С этими словами он крикнул карету и попросил арестованного сесть в нее.

Бут безропотно подчинился; впрочем, если бы он даже и вздумал сопротивляться, то ему пришлось бы тотчас убедиться в тщетности таких попыток, поскольку у пристава, как оказалось, было под рукой несколько помощников, двое из них уселись в карете вместе со своим начальником. Будучи человеком благожелательным и в какой-то мере философом, Бут держался в высшей степени дружелюбно по отношению к своим спутникам, которые тоже вели себя, по их разумению, весьма любезно, то есть не награждали ни зуботычинами, ни плевками.

Но как ни старался Бут настроить себя на шутливый лад, он на самом деле завидовал каждому поденщику, проходившему мимо по улице. Прелести свободы помимо воли завладели его воображением, и он не в силах был отогнать мысль о том, насколько самый несчастный бедняк, который может безвозбранно вернуться к своем скромному очагу и семье, счастливее его, насильственно, хотя и на законном основании, разлученного со своей женой и детьми. При мысли о том, каково им теперь, в особенности его Амелии, у Бута мучительно и горько стеснялось сердце.

В конце концов они подъехали к дому пристава, и Бута ввели в комнату, где уже находилось несколько человек. Он попросил поместить его отдельно, и тогда пристав препроводил его наверх в помещение, окна которого были надежно забраны решеткой, однако всяких других украшений комната была лишена, так что выражение «голые стены» представлялось здесь как нельзя более уместным: кирпичи были едва замазаны тонким слоем штукатурки, во многих местах отвалившейся.

Пристав тут же потребовал, чтобы Бут оплатил проезд в наемной карете, за который, согласно подсчету пристава, с него будто бы причиталось два шиллинга – то есть вдвое больше обычной стоимости. Затем пристав осведомился, не желает ли Бут выпить пунша, и, получив на это отрицательный ответ, заметил:

– Нет, так нет, как вам угодно, сударь. Я вовсе не собираюсь заставлять вас пить, если у вас нет желания; но вам, конечно, известно, какой у нас порядок: тут полным-полно арестантов, и я не могу предоставить джентльмену отдельную комнату задаром.

Бут тотчас понял его намек – надобно признать, весьма откровенный – и сказал приставу, что готов уплатить положенную сумму, но дело в том, что если он и позволяет себе когда-нибудь выпить, то не иначе как за едой.

– Ну, что касается еды, сударь, – воскликнул пристав, – тут уж как вашей милости будет угодно. Я никогда не позволю себе принуждать к чему-либо джентльмена, попавшего в беду; напротив того, я желаю вам благополучно выбраться из нее. Вашей милости не за что на меня обижаться: я не только выполняю свой долг, такая уж у меня обязанность; и если у вас в самом деле нет желания выпить рюмочку, скажите тогда, что вам угодно скушать на обед.

Делать было нечего, и Бут уступил, попросив приготовить ему какое-нибудь мясное блюдо, присовокупив, что он был бы непрочь распить с приставом после обеда бутылку вина. Он добавил также, что будет весьма признателен, если его снабдят пером, чернилами, бумагой и дадут посыльного; все это было тотчас ему предоставлено и сопровождалось уверениями пристава, что посыльного можно отрядить куда угодно. На прощание пристав вновь повторил, что несчастья Бута чрезвычайно его огорчают и он от души желает ему от них избавиться.

Не успел посыльный уйти с письмом, как к Буту явился посетитель, и кто это мог быть еще, как не верный Аткинсон? Солдат-гвардеец из его же роты, знавший Бута еще с тех пор, как тот служил в Гибралтаре, оказался случайным свидетелем его ареста и услыхал адрес, по которому пристав велел кучеру ехать. Этот солдат, по счастью, тут же встретил Аткинсона и рассказал ему о случившемся.

При появлении сержанта лицо Бута тотчас озарилось выражением радости. Едва ли надобно описывать сердечность их встречи. Как читатель уже знает со слов самого Аткинсона, его вскоре послали к стряпчему и миссис Эллинсон.

Бут был чрезвычайно опечален тем, что уже успел отправить письмо жене. Он считал, что было бы куда лучше, если бы она узнала обо всем от сержанта. Бут попросил его сделать все от него зависящее, чтобы успокоить Амелию, убедить ее, что он чувствует себя превосходно и надеется на лучшее, а также всячески умерить тревогу, которую она, несомненно, испытает, читая его письмо.

Однако, как уже известно читателю, Амелия именно от Аткинсона впервые узнала об аресте мужа. Посыльный же явился с письмом только час спустя. И не медлительность посыльного была тому причиной, а множество других поручений, которые ему надлежало выполнить еще до вручения письма: как ни уверял Бута пристав, будто он от души желает ему избавиться от всех его затруднений, но велел, однако же, посыльному, находившемуся у него в услужении, наведаться прежде еще к двум или трем судебным приставам и еще к такому же числу стряпчих, чтобы узнать, нет ли и у них каких-нибудь судебных исков, которые можно было бы предъявить его арестанту.

Читатель, вероятно, сделает отсюда вывод, что пристав лишь притворялся доброжелателем бедняги Бута, а на самом деле желал ему зла, но в действительности это было не так; он хотел лишь собрать воедино все долговые обязательства, если таковые отыщутся, ибо слыл в своем деле человеком вполне добропорядочным и исполнительным; он испытывал к узникам не больше злобы, чем мясник к своим жертвам, и так же как этот последний, взяв в руки нож, озабочен лишь тем, как бы ловчее нарезать тушу кусками, так и пристав, передавая посыльному свои поручения, помышлял лишь о том, чтобы не упустить случая вырезать из своей жертвы кусок посолиднее за освобождение под залог. Соображения о жизни или свободе человека ни тому, ни другому и в голову не приходят.

Глава 2, повествующая о товарищах Бута по несчастью

Прежде чем возвратиться к Амелии, читателю придется провести еще некоторое время с мистером Бутом в доме предварительного заключения судебного пристава Бондема, любезно уведомившего своего арестанта, что тот волен пользоваться любыми удобствами его заведения, как и все прочие содержащиеся в нем джентльмены.

Бут полюбопытствовал, кто они такие.

– Один из них, сударь, – ответствовал Бондем, – весьма известный сочинитель, или, как они его называют, писатель; он находится под арестом вот уже пять недель по причине иска, предъявленного одним книготорговцем примерно на одиннадцать фунтов; но он, однако же, надеется через день-другой выйти на волю, потому что уже насочинял на сумму своего долга. Он сейчас пишет не то для пяти, не то для шести книготорговцев сразу, и уж если как следует возьмется за дело, то может иногда за один день заработать шиллингов пятнадцать. У него, говорят, очень бойкое перо, но только он непрочь побездельничать. В иные дни часов пять попишет – и баста, но иногда бывает, сам тому свидетель, и больше шестнадцати кряду спины не разогнет.

– Вот как! – воскликнул Бут. – И каковы же плоды его трудов? Что именно он сочиняет?

– Да что хотите, – ответил Бондем. – То за всякие там исторические труды примется, что печатают отдельными выпусками,[215] или за всякие там стихи да еще поэмы, – так, что ли, они у вас называются? А то еще новости для всяких там ваших газет придумывает.

– Да, что и говорить, он и впрямь, я вижу, человек необыкновенный. Как же ему удается, сидя здесь, узнавать новости?

– Так он их сам придумывает, точно так же, как и всякие там парламентские речи для ваших журналов.[216] Он иногда их нам читает за стаканом пунша. Можете мне поверить, у него это так ловко получается, что все равно, как если бы ты сам присутствовал на заседании парламента… все насчет свободы и всяких там прав и английского государственного устройства. Что до меня, то я на сей счет помалкиваю, потому что вовсе не собираюсь совать свою голову в петлю, но, поверьте, он ясно мне доказал, что все у нас не так, как надо. Но что до меня, то я, конечно, всей душой за свободу.

– Но как же это согласуется с вашей должностью? – изумился Бут. – А я считал, мой друг, что вы как раз тем и живете, что лишаете людей свободы.

– Так ведь тут совсем другое дело, – воскликнул пристав, – ведь я этим занимаюсь волей закона; такие у меня обязанности. Как ни крути, а каждый обязан платить свои долги, иначе всему бы пришел конец.

Тогда Бут попросил пристава высказать свое мнение касательно свободы, на что тот после некоторого колебания воскликнул:

– О, это замечательная вещь, это превосходная вещь, как и наши английские законы!

Бут позволил себе тогда заметить, что, насколько ему известно, согласно прежним английским законам человека нельзя арестовать за долги, на что пристав ответил, что тогда были, наверно, очень скверные времена; «да и в самом деле, – продолжал он, – если человек не может на законном основании и по справедливости арестовать другого за долги, то что может быть хуже этого? И кроме того, сударь, вы, должно быть, ошибаетесь, потому что слыхано ли такое дело? Разве английское государственное устройство это не есть свобода? Так вот, и разве наше государственное устройство, если так можно выразиться… и разве не благодаря нашему государственному устройству, то есть, иначе говоря, благодаря закону и свободе и всякому такому прочему…