Перекрестки - Франзен Джонатан

Эмбоуз выпрямился.

– Не бойся, – продолжал Расс. – Даже если ты это скажешь, я все равно тебе не поверю. Ты никогда меня не любил, и нам обоим это известно.

Расс зажмурился, испугавшись, что сейчас расплачется, как девчонка. До чего же несправедливо, что его покарали за любовь к Эмброузу. И за любовь к Клему. Даже за любовь к Мэрион, потому что это он любил ее, а она лишь позволяла себя любить, и ей-то, похоже, он обречен причинить боль. Разве тем, что он способен на любовь, которая и составляет суть проповеди Христовой, он не заслужил хотя бы чуточку хвалы от Бога?

– Подожди меня здесь, – сказал Эмброуз.

Расс слышал, как тот поднялся и вышел из кабинета. Даже в худшие дни – особенно в худшие дни – боль открывала ему путь к благодати Господней. Теперь же он не видел в ней награды. Он не вправе рассчитывать на то, что в награду сможет позвонить Фрэнсис, поскольку не справился с задачей, которую она поручила ему.

Вернулся Эмброуз с церковным блюдом для пожертвований. Опустился на корточки, поставил блюдо на пол, и Расс увидел, что в блюде вода. Эмброуз развязал шнурки рабочих ботинок Расса. Тот купил их в “Сирзе”.

– Подними ногу, – попросил Эмброуз.

– Не надо.

Тогда Эмброуз сам поднял его ногу и снял с него ботинок. Расс поморщился, но Эмброуз не выпустил его ногу и снял с него носок. Ритуал был слишком священен, слишком много ассоциаций с Библией приходило на ум, и Расс не решился оттолкнуть Эмброуза.

– Рик… Ну правда.

Эмброуз сосредоточенно снял с него второй ботинок и носок.

– Ты что, на самом деле хочешь сыграть в Иисуса? – спросил Расс.

– Следуя этой логике, все, что мы делаем, стремясь Ему подражать, грандиозно.

– Я не хочу, чтобы ты мыл мне ноги.

– Это не Он придумал. Скорее этот жест смирения имел более общий смысл.

Вода в блюде оказалась холодной – видимо, из питьевого фонтанчика. Расс бессильно наблюдал, как коленопреклоненный Эмброуз со свисающими на лоб волосами омывает сперва одну его ногу, потом другую. Эмброуз взял со спинки кресла фланелевую рубашку и аккуратно вытер ноги Расса. Затем, подавшись вперед, взял Расса за руку.

– А теперь что ты делаешь?

– Молюсь за тебя.

– Не нужны мне твои молитвы.

– Значит, я молюсь за себя. Заткнись уже.

Рассу хватило ума не молиться о том, чтобы справиться с ненавистью, – он пытался сто раз, и все тщетно. Но при виде руки, сжимавшей его ладонь, его охватило умиление. Тонкой, поросшей черным волосом, такой молодой руки. Эта обычная рука, рука молодого человека, напомнила ему о Клеме. Грудь Расса содрогнулась от рыданий. Эмброуз крепче стиснул его пальцы, и Расс уступил его слабости.

Он плакал, должно быть, минут десять, Эмброуз сидел у его ног. Расс вновь ощущал в себе благодать Христа – самый смысл Рождества. Он забыл, как это приятно, но теперь вспомнил. Вспомнил, что, когда купался в Божьей благодати, достаточно было просто пребывать в ней, чувствовать ее радость, не думать ни о чем, просто быть в ней. Наконец Эмброуз выпустил его ладонь, но Расс сжал его руку. Ему хотелось продлить этот миг.

Эмброуз унес блюдо для пожертвований, Расс надел носки, обулся. Прежде ему случалось чувствовать благодать (в основном в отрочестве и в юности, в двадцать с небольшим), и всякий раз в уме его воцарялась спокойная ясность, сродни тишине раннего утра, которую вот-вот нарушит житейская суета. Теперь Расс с такой же ясностью принял, что Господь с Эмброузом.

– Мне стало легче, – объявил Расс, когда Эмброуз вернулся.

– Тогда я больше не скажу ни слова. Не будем портить такую минуту.

Расс встал и немедля вспомнил, что его заклятый враг невелик ростом. Эмброуз смахивал на длинноволосого мальчишку с накладными усами, точно от карнавального костюма мексиканского бандита. Расс подозревал, что ненависть к Эмброузу лишь смягчилась, но не исчезла, но ясность пока еще не оставила его. Он уже не завидовал детским дарам на полках. На нижней полке лежало длинное перо, наверняка из Аризоны, перо из хвоста ястреба. Расс взял его в руки, покрутил в пальцах очин. Лучше ничего не иметь. Лучше жить как навахо – дине, как они себя называют, в Дине Бикейя, меж четырех священных гор. У дине ничего нет. Хоганы их почти пусты. Даже в лучшие времена, до появления европейцев, навахо не имели почти ничего. Но в духовном смысле Расс не знал народа богаче.

– Я хочу поехать в Аризону, – сказал он.

Бекки в буквальном смысле шла по следам Лоры. За аптекой Бекки увидела отпечатки подошв, которые вели к деревянной лестнице. На верху лестницы, возле обшарпанной двери, она обернулась, чтобы убедиться, что Клем не идет за ней. Она очень боялась Лоры, но времени терять было нельзя. Бекки постучала в дверь. Не услышав ответа, постучала снова, дернула за ручку. Дверь оказалась не заперта.

Бекки шагнула за порог, очутилась на кухоньке и увидела Лору: та в косухе сидела на коленях на оранжевом коврике с грубым ворсом. Лора засовывала в чехол нейлоновый спальник. За ней на полу валялись туалетные принадлежности, книги и армейский рюкзак, из которого торчал рукав свитера. От электрообогревателя пахло горелой пылью.

– Лора!

Лора застыла, не обернувшись.

– Я понимаю, ты не хочешь меня видеть, – продолжала Бекки, – но речь не обо мне. А о музыкальной карьере Таннера. Ему очень нужно, чтобы ты выступила сегодня. Пожалуйста, помоги ему.

– Пошла на хуй отсюда.

– Я говорила с агентом. Я говорила с Гигом, и знаешь, почему он приехал? Ради тебя. Потому что ты замечательно поешь. Я понимаю, тебе больно, но… Гиг очень хочет тебя послушать.

– “Я понимаю, тебе больно”, — детским голоском передразнила Лора, рывком запихнула спальник в чехол и затянула завязки.

– Прости. – Бекки двинулась к ней. – Мне жаль, что так получилось. Если бы я только знала вчера, что есть правильный путь. И как правильно жить. Я была на неверном пути.

– Возблагодарим же Иисуса за то, что указал тебе путь.

Бекки постаралась не раздражаться.

– Я лишь хочу сказать, что не стоит отыгрываться на Таннере. Это я виновата, а вовсе не он. Неужели тебе жалко уделить ему всего час, когда ему так нужна твоя помощь?

– Жалко.

– Почему?

– Потому что я ухожу. Уезжаю в Сан-Франциско.

– Я говорю про сейчас.

– А я и уезжаю сейчас.

– Сейчас? Там снегу по колено.

– Лучшее время для автостопа. Все готовы помочь незнакомцу.

Лора ослабила ремни рюкзака, пропихнула под них спальник. Таннер был прав: решимости ей не занимать.

– Я надеялась, – не сдавалась Бекки, – что он тебе все-таки дорог, ведь вы были вместе довольно долго…

– Четыре года, подруга.

– Разве ты не желаешь ему добра?

Лора взглянула на нее сквозь розовые очки.

– Ты ненормальная?

– Нет, я понимаю, ты на него злишься. Я понимаю, что поступила плохо. Но мы обе любим Таннера…

– Что ты говоришь. Так ты его любишь?

– Кажется, да.

– Как мило.

Лора порылась в косметичке и швырнула Бекки в лицо какой-то предмет. Бекки успела его поймать. Закатанный до середины тюбик зубной пасты. Но потом она заметила слово “Гайнол” и бросила тюбик на пол. Это не зубная паста.

– Это тебе подарочек, – сказала Лора. – Хотя… Ой. Ты, наверное, пьешь таблетки.

Бекки вытерла руки о пальто. У нее было такое чувство, будто она их замарала.

– Вряд ли чирлидершу это волнует, но ты ведь понимаешь, что тем самым превращаешь себя в мужскую обслугу? Ради их удовольствия губишь свои гормоны? Хрену только того и надо, чтобы давали без проблем. Даже Таннер пытался уговорить меня пить таблетки. А после тебя пожалеет, что вообще со мной связался.

В комнате было прохладно, но Бекки прошиб пот. К горлу подступила тошнота, как в детстве, когда Бекки укачивало в машине, перспектива секса маячила перед ней, как горная дорога, сотни поворотов, на которых затошнит еще сильнее. Она девушка Таннера: Бекки сама села в эту машину, но теперь пожалела, что та летит так быстро.