Год - тринадцать месяцев (сборник) - Анатолий Емельянов

Вот так, думаю я тупо, вот так… И мне воображается Надя, она сидит на диване производства ГДР, а ее обнимает завуч Николай Николаевич. Мне он почему-то кажется похожим на нашего директора школы Цветкова — чистенький, розовощекий, нежный…

17

Я был в Ольховке на ферме, когда прибежал бригадир и сказал, что меня срочно требуют в правление.

— Из райкома приехали, из райкома! — выкатив глаза и глядя на меня с испугом, добавил бригадир, однорукий маленький мужчина, инвалид войны.

— Да в чем дело-то? — Мне казалось, что что-то не договаривает, боится, должно быть, огорчить меня прежде времени. — Кто приехал?

Но он только твердил:

— Из райкома, из райкома!..

— Да что из того, что из райкома! Не тигры же из райкома ездят, а люди.

— Не скажите, не скажите, Александр Васильевич, из райкома зря не ездят, а хорошие вести по телефону сообчают, видать, чего-нибудь не того, раз лично требуют.

Вот оно как! Ну что же, делать нечего, раз требуют, надо идти. Отправился я в Кабыр. Сначала-то я не очень поспешал, говоря себе: не пожар, не стихийное бедствие, и сам, бывало, ездил по колхозам, требовал срочно секретаря, а по сути-то дела за пустяками и требовал, ну и теперь вот кто-нибудь приехал из нашей братии бумаги проверить или еще что… Так сам себе говорил, а в душе-то будто испуг бригадира приглушал, — незаметно как этот испуг в меня вселился этаким червячком маленьким. Ну и сам не заметил, как заспешил, заторопился, а в голове уже одна мысль: срочно, может и правда, что срочное!.. Вот ведь как!

А все оказалось и в самом деле ерунда. Да и знал бы я, кто приехал из райкома! Красавцев приехал! Мой лучший «друг»! И какая вдруг важность в лице, какая официальность в голосе! Да если бы по делу приехал, куда ни шло, а то, видишь ли, — проверять апелляцию Казанкова. Ну что, проверяй. Подал я ему дневник посещаемости партийных собраний, протоколы. Сидит за моим столом нахмурясь, брови насупил, а вид такой, будто «Капитал» изучает. Ну вот, еще и вздыхает так тяжело, вроде бы с сочувствием в мою сторону. А чего мне сочувствовать? У меня все в порядке, Казанкова исключили но уставу. Кроме того, он и на партучебу ни разу не заглянул, этот Казанков, хотя это мы и не записали. Но можно проверить по журналу.

— Он и на партучебу не ходил, вот посмотрите журналы. — И я подал Красавцеву стопку журналов за несколько лет.

Он и эти журналы внимательно просмотрел, а потом поднимает голову и говорит:

— Пенсионеры могут и не учиться. С этой стороны не надо обвинять. В решении собрания следовало записать, что не только за нарушение устава, но и за игнорирование решений партийных собраний, направленных на успешное завершение.

— Извините, — говорю, — не понял.

Красавцев с укоризной покачал тяжелой своей головой и сказал:

— Эх, молодось, молодось!..

И я едва не вспылил. При чем тут молодость? Как будто виновата моя молодость, что я не в восторге от его любви «этим красивым словечкам и не встаю перед ним на колени за ту галиматью, которую он несет с таким важным видом. «Успешное завершение!» При чем тут Казанков? Тоже мне, умник, «лебединая песня своей любви», «факел»! Казанкова, что ли, выгораживать собрался, а меня, значит, посадить в лужу?

— Я считаю, что партийная организация колхоза поступила верно, — сказал я. — Казанкова давно пора было выгнать из партии, и не только за нарушение устава, но и за клевету, которой он поливает уже не первый год честных людей. Да, за одно за это стоило выгнать.

А Красавцев смотрел в сторону, мимо меня, и непонятно было, о чем он думает. Да и слышал ли, что я сказал? Или он способен слушать только себя?

— Нельзя горячиться, — сказал он наконец. — Партийные дела нужно делать спокойно, с трезвой головой.

Я пожал плечами и отвернулся. Да, демонстративно отвернулся. Пусть знает, что эта его «наука» мне не подходит.

— Организуйте машину, я должен съездить в Тюлеккасы, — сказал он.

Машины, конечно, я ему не «организовал», ее просто-напросто не было — Бардасов куда-то уехал, но когда я шел уже обратно в кабинет, чтобы с удовольствием сообщить эту весть Красавцеву, мне навстречу попался Карликов (или он дежурил около двери?), и я попросил его запрячь тарантас и прокатить «товарища из райкома» до Тюлеккасов. Карликов просиял и даже прищелкнул каблуками:

— Одним моментом!

И в самом деле, «одним моментом» тарантас уже стоял у правления, и я видел, как важно садился Красавцев и как угодливо суетился возле него Карликов. Все это было мне противно. Неужели и я вот так же ездил по колхозам, когда был инструктором? — спросил я себя, пытаясь заглянуть в свое недавнее прошлое как бы со стороны. Но вроде бы нет, не так, ведь я никогда не просил «организовать» машину, а ходил пешком куда надо было. И откуда такая важность, такой апломб, такое высокомерное отношение? Все это похоже на некий старый мундир, который уже давно вышел из моды, он уже смешон, хотя хозяин этого мундира и не замечает, а другие подсказать стесняются: пусть, мол, дохаживает свой век, уже недолго осталось. Так, что ли, получается? Да будь этот «мундир» сам по себе, так живи он и здравствуй хоть сто лет! Но он ведь не сам по себе, он вот «дела делает» и при этом, должно быть, кажется себе мудрым, незаменимым деятелем, хотя на самом-то деле вот уже лет двадцать твердит одно и то же, одно и то же: «лебединая песня», «факел любви» да вот еще «нельзя горячиться…» И почему, если я горячусь при виде мерзости, это сразу в его глазах отрицает трезвость моего рассудка? Да потому-то я и горячусь, потому-то и волнуюсь, что ясно вижу мерзость и ее вред для окружающих! Впрочем, наплевать, надо делать свое дело так, как я его понимаю, вот и все. Не знаю, какое было положение в партийной работе лет двадцать назад, но на моей памяти за все три года в райкоме последнее слово было не за Красавцевым. Правда, я немало удивлялся терпимости Владимирова к этой непробиваемо-ограниченной «трезвой голове», хотя порой он нес такую чушь, что просто было стыдно за него (да и за себя тоже, потому что вроде бы составлял с ним единое целое — райком), но со временем и сам как-то притерпелся, что ли, как, бывало, притерпишься к неловкому ботинку. А тут, видно, за эти несколько недель отвык и вот так воспринял Красавцева. И еще, конечно, потому, что столкнулись-то теперь по делу, а не просто в коридоре повстречались. Ведь мало того что он мне поставил в вину какое-то «иг-но-ри-рование решений», но, вернувшись из Тюлеккасов, ни словом не обмолвился о Казанкове и о его деле! Да, ни слова, а вместо того учинил мне форменный допрос с «пристрастием», как говорят.

— У какого это Генки Графа вы живете на квартире?

Конечно, я все понял, я сразу все понял, куда клонит Красавцев, и я сказал с вызовом:

— Я живу на квартире у Геннадия Воронцова, колхозного электрика, да, прекрасного колхозного электрика, которому недавно правление колхоза «Серп» единогласным решением прибавило зарплату.

— Оставьте ребячество, я спрашиваю серьезно.

— И я говорю серьезно, — сказал я уже, правда, другим тоном.

— Значит, вы, двое холостых мужчин, живете вдвоем в доме?

— Да, живем, и прекрасно живем, и пока колхоз не предоставит мне другой квартиры, я буду вынужден жить у Воронцова.

— Я все-таки вам не советую, — сказал Красавцев. — Могут пойти всякие разговоры, знаете ли, ну и все такое… — Он пошевелил в воздухе пальцами, будто крутил гайку. — А потом, знаете ли, разбирайся с вами.

— Да вы Казанкову больше верите или мне?

— Казанкова тоже со счетов не сбросишь. Да и не один Казанков, знаете ли…

Так-так, значит, еще и Карликов наплел! Впрочем, это и не удивительно, он, видно, воспользовался случаем и отомстил Генке за «мужика», за все пренебрежительное Генкино отношение к себе. В самом деле, будь на месте Красавцева я сам, тоже бы, видно, не остался бы равнодушным к такой «информации». И поскольку я молчал, Красавцев истолковал это, должно быть, как мое смирение и признание вины и покровительственно сказал:

— Я, конечно, хочу верить, что с моральной стороны ваше поведение безукоризненно, каким оно и было, когда вы работали в райкоме, но все-таки будьте поосторожнее. Партийную работу, знаете ли, надо делать чистыми руками. — И при этом зачем-то поглядел на свои руки, мягкие, белые, и только на пальцах было что-то выколото, какие-то буквы, но едва заметно за давностью татуировки. Должно быть, это было его имя «Петя», да не иначе, потому что зовут его Петр Семенович. Но вот он видит, что смотрю на буквы, стараясь разобрать их, и поспешно прячет руки.

— До свидания, — говорю я, когда он надевает широкополую мягкую шляпу и сразу становится похожим на добродушного дедушку. — До свидания!

— Эх, молодось, молодось!..

И он уходит, а я смотрю на часы: рейсовый автобус в шесть тридцать. Красавцев сядет в автобус, сядет наравне с другими, он уже не будет изображать важного чиновника, приехавшего по важному делу, нет, не будет. А сядет рядом с какой-нибудь старухой, задремлет, шляпа его съедет на нос, губа отвиснет, и он уже не вспомнит до завтрашнего утра, до того как переступит порог райкома, не вспомнит ни обо мне, ни о Казанкове. Мысли его будут о доме, о жене, о том, что его ждет ужин, будет думать о детях, о грибах на зиму, о картошке, — как у всех смертных, да, как у всех. Но вот завтра утром он переступит порог райкома с видом важным и строгим, пойдет в кабинетик Леонида Сергеевича, заведующего орготделом, докладывать о выполненном поручении, и увесистые, хлесткие формулировки тридцатилетней, двадцатилетней закалки и обкатки свободно польются с его языка, — о их смысле даже и думать не будет, как не думает, когда говорит о «лебединой песне» и о «факелах», когда читает свою лекцию. И мне вдруг как-то очень стало жалко его, сам не пойму даже, отчего жалко…