Двадцатое июля - Станислав Рем

Штрюнк сел напротив:

— Ты теперь поедешь в Цоссен?

— Зачем?

— Насколько мне известно, там генерал Вагнер со своими войсками еще оказывает сопротивление. У него достаточно боевых офицеров…

— Нет. В Цоссен я не поеду. Вагнер долго не продержится. И потому мне у него делать нечего. Мне нужно в Швейцарию. И знаешь почему? Потому что все кончено. Теперь одному только Всевышнему по силам спасти рейх. Но Он его не спасет. Помяни мое слово. Ему безразлично, будет существовать Германия или нет. Мы, немцы, обречены.

— Поэтому ты хочешь сбежать?

— Это не бегство. Это безысходность.

— Ты не прав. Но тебе действительно следует исчезнуть из Германии. Наверняка уже идут допросы с пристрастием и твое имя рано или поздно всплывет. К тому же не оставят в стороне и абвер. Теперь Гиммлер с адмирала получит сполна. С документами я помогу. Слава богу, заранее проработал различные варианты событий. А пока иди, отдохни. Выспись.

Черчилль терпеливо ждал телефонного соединения со штабом Монтгомери. Всю ночь американцы только тем и занимались, что обсуждали нападение на Гитлера. Премьер-министра уже мутило от обсасывания столь никчемной проблемы. Подумаешь, покушение на диктатора! К тому же бестолковое покушение. Сам-то он сразу именно так и сформулировал произошедшее в Германии.

Для него смерть Гитлера, если б таковая случилась, ничего не решала бы. Война должна дойти до логического конца: победы над Германией, ликвидации фашистской партии, наказание всех без исключения преступников, можно даже без суда, и разделение страны на сектора в качестве компенсации победителям. Всё. И ни о чем более он слышать не желал.

Эйзенхауэр же повел себя довольно любопытно. Несколько раз за время беседы он пытался развить мысль о том, как Могут сложиться новые отношения с немцами. Конечно, генерал — не президент и ответственности за свои слова перед мировой общественностью не несет. Но сам факт, что военные предполагают изменения в ходе войны, насторожил.

Ранним утром Черчилль созвонился с Монтгомери. Тот подтвердил его опасения.

Неужели вояки пойдут на переговоры с Гиммлером или Герингом? Или с кем там еще… Но ведь все они — преступники! «Впрочем, — осадил себя премьер-министр, — мы ведь уже вели переговоры и не со столь цивилизованными варварами. Достаточно вспомнить хотя бы Гесса. К тому же рано или поздно все равно придется начинать игру против Советов. Так что все складывается не совсем уж из рук вон плохо».

Полковник Тейлор, узнав голос премьер-министра, передал трубку Монтгомери.

Генерал вытянулся перед аппаратом, как будто Черчилль мог его видеть:

— Я слушаю, сэр.

— Американцы начали авианалет?

— Никак нет, сэр. Вылет отменен в связи с плохой метеосводкой.

— У вас там что, шквальный ливень?

— Никак нет, сэр. Слегка моросит. Как говорят наши специалисты, летать можно.

— Тогда в чем же дело?

— Не могу знать, сэр. Американцы ничего более объяснять не желают.

— Понятно.

Черчилль в сердцах бросил трубку на рычаг. Кажется, снова начинаются выяснения отношений, чтоб их…

Стоило рейхсфюреру войти в здание гестапо, как охрана тут же доложила о его появлении Мюллеру. Тот только-только приступил к допросу одного из офицеров службы безопасности, арестованного по списку Бормана.

Изменник родины, как его сходу назвал Мюллер, все время озирался по сторонам, будучи, видимо, не в состоянии осознать до конца факт своего пребывания в столь страшном учреждении.

Получив сигнал от охраны, Мюллер приказал увести арестованного, проверил, нет ли на столе компрометирующих бумаг, после чего вскользь оглядел себя в зеркале. Внешний вид был не очень. Но вполне соответствовал времени и обстановке.

Гиммлер сам распахнул дверь, прошествовал в центр кабинета и остановился напротив застывшего в напряженной стойке Мюллера.

Пауза затянулась. Когда Гиммлер поднимался по лестнице, он пребывал в полной уверенности, что буквально через несколько минут собственными руками задушит шефа гестапо. С этим подчиненным у него всегда были только деловые отношения. Гиммлер ценил в Мюллере специалиста, но презирал его как человека. Даже когда в 1939 году Мюллеру все-таки дали «добро» на вступление в НСДАП, Гиммлер был категорически против этого. Но в силу вмешательства влиятельных лиц его мнение не было тогда учтено. Теперь же шефа полиции не смогут спасти никакие «лица».

«А если смогут?» — именно этот вопрос задал себе Гиммлер, как только вошел в кабинет Мюллера. Внешне тот выглядел вроде бы по-прежнему, но что-то в его лице, нет, точнее, в глазах, изменилось. И без того всегда пристальный, цепкий взгляд папаши-Мюллера оттенялся теперь непонятной уверенностью, если не сказать — наглостью. «Если он с ними, — испуганно подумал Гиммлер, — я проиграл. Сейчас в камеры гестапо свозят людей со всего Берлина. А завтра привезут и из других точек. И где гарантия, что в застенках «Мельника» не окажутся мои люди? А под пытками они и самого Бога обвинят в измене рейху».

Гиммлер вскинул руку в приветствии и сел в кресло.

— Доброе утро, Генрих, — начал он вымученно спокойным тоном. — Правда, добрым его называть не хочется. — Мюллер по-прежнему стоял навытяжку, но молчал. — Что нового в нашем ведомстве?

— Последние сутки все на ногах. Позвольте спросить: как здоровье фюрера?

Рейхсфюрер не знал, какой информацией владеет Мюллер, и потому ответил расплывчато:

— Сегодня фюрер, как вам известно, вернулся в Берлин. Я пока с ним не встречался.

Гиммлеру не доставляло никакого удовольствия словесно лавировать в общении с подчиненным, которым он привык только командовать. Но другого выхода не было. Мюллер мог оставаться преданным ему, но никто не мог дать гарантии, что он не перекинулся на сторону противников.

Шеф гестапо продолжал стоять, и Гиммлеру тоже пришлось подняться: игру следовало поддерживать.

— Я понимаю ваше волнение, Генрих, но давайте оставим эмоции до более подходящего времени. Меня сейчас интересует работа вашей структуры за последние 12 часов. Мне нужен детальный отчет.

— Чтобы предоставить вам информацию в полном объеме, потребуется время. — Мюллер слегка расслабился. — Мы еще не делали тщательного анализа. Но в целом я могу обрисовать картину на словах.

— Внимательно слушаю.

Пока Мюллер рассказывал о событиях минувшей ночи, Гиммлер, прикрыв глаза, пытался наглядно представить себе, как все проистекало. Если группенфюрер не врал, а проверить его рассказ он пока не мог и потому был вынужден принимать слова на веру то выходило, что боевые действия с заговорщиками начались спонтанно. И ни с кем, во всяком случае на начальном этапе, скоординированы не были. Гиммлер по ходу доклада тут же делал для себя отметки. Штаб резервистов, центр заговора, был ликвидирован почти мгновенно. Почему? Откуда пришла информация, что центр заговора находится именно там? Далее Мюллер утверждает, что действия по аресту заговорщиков Скорцени будто бы начал самостоятельно, еще до приезда гестапо. Сомнительное заверение. Скорцени — толковый и грамотный офицер, но он всего лишь исполнитель. Он не смог бы в одиночку просчитать, да еще и так быстро, откуда исходит угроза. Значит, ему подсказали. Наставили, так сказать, на путь истинный. Вопрос: кто подсказал?