Рассечение Стоуна (Cutting for Stone) - Абрахам Вергезе

Будь благословенен источник Адида, некий мусульманин в службе безопасности, питающий слабость к Миссии. Соседка Генет по комнате, неприметная девушка, по моему мнению понятия не имевшая ни о каком заговоре, через час после угона назвала мое имя. Когда тебе рвут ногти, все что угодно скажешь.

Перед глазами у меня промелькнул образ бритоголового Гхоша во дворе тюрьмы Керчеле. Но старая тюрьма была местом отдыха по сравнению с нынешней, где пытки стали обыденностью. Тела, их части каждую ночь вывозили на грузовиках и выставляли напоказ на улицах города в рамках чудовищной программы по «культурному просвещению» населения. Посмертный портрет художника. Безголовая женщина, указывающая на Орион. Предатель с собственной головой в руках. Человек с пенисом во рту.

Смысл послания был ясен. Если вздумаешь выступать против нас, ты – труп.

У сержанта-президента, неотесанного варвара, и у императора имелось только одно общее стремление: не дать Эритрее отделиться. Сержант предпринял полномасштабную военную операцию, подверг бомбардировке мирные деревни, взял Эритрею в кольцо. Разумеется, это только вдохновило на борьбу Народный фронт освобождения Эритреи.

Тем временем восстали племена оромо. Тиграи, чей язык похож на эритрейский, сформировали свой Фронт освобождения. Роялисты, верившие в императора и в монархию, подкладывали бомбы в правительственные учреждения в столице. Студенты университета, некогда горячие сторонники военного «комитета», раскололись на борцов за демократию и на тех, кого вполне устраивал марксизм в албанском стиле. Соседняя страна, Сомали, решила, что самое время предъявить территориальные претензии. Яблоком раздора стала пустыня Огаден, которой даже стервятники брезговали. Кто сказал, что диктаторам живется легко? Забот у сержанта-президента был полон рот.

Не сказав никому ни слова, я выскользнул из здания эфиопско-шведской педиатрической больницы через служебный вход и сел в такси, оставив свою машину на парковке. Происходящее казалось мне нереальным. Чего Генет добивалась? Угон самолета «Эфиопских Авиалиний» преследовал исключительно пропагандистские цели. Ну да, Би-би-си не пройдет мимо. Это выставит в неприглядном свете сержанта-президента, только он сам об этом уже позаботился. Я решительно отвергал угоны самолетов. К тому же «Эфиопские Авиалинии» – наша национальная гордость. Иностранцы восхищались уровнем обслуживания, опытными пилотами. Рейсы в Аддис-Абебу из Рима, Лондона, Франкфурта, Каира, Найроби и Бомбея сделали нашу страну доступной для туристов, а местные линии на DC-3 позволили устроить нечто вроде игры в классики: утром отель «Хилтон» в Аддис-Абебе, через пару часов – замки в Гондэре, древние обелиски Аксума, вырубленные в скалах церкви Лалибелы – и снова «Хилтон», к тому часу, когда в облаках духов появляются девушки, а «Велвет Ашантис» играют свою главную тему – «Walk Don’t Run».

Народный фронт освобождения Эритреи давно уже нацеливался на «Эфиопские Авиалинии». Но даже при императоре переодетые сотрудники службы безопасности на борту обеспечивали почти идеальную статистику. Генет оказалась чуть ли не первой, у кого получилось. Был случай: не успели семеро угонщиков из Эритреи подняться с мест и объявить о своих намерениях, как пятерых из них подстрелили точно куропаток, шестого скрутили, а седьмой заперся в туалете и взорвал гранату. Пилот умудрился посадить искалеченный самолет с поврежденным хвостом. В другой раз угонщика привязали к сиденью первого класса, повязали ему полотенце и перерезали глотку.

В тот январский день Генет с товарищами захватили самолет без борьбы. Ходили слухи, что не обошлось без помощи извне, может, даже со стороны службы безопасности.

Такси проехало Меркато. Передо мной потянулись знакомые картины. Неужели я еду по этой дороге, вдыхаю хмельной аромат пивоварни в последний раз? Женщина с уложенными косичками волосами, что выдавало в ней эритрейку подняла руку.

– Лидета, пожалуйста, – сказала она таксисту пункт назначения.

– Да ну? – изумился водитель. – Возьми лучше самолет, милочка.

Лицо у женщины окаменело. Она не стала спорить. Отвернулась, и все.

– Этим сволочам сегодня лучше не высовываться, – сказал мне таксист, ибо я уж точно был не из их числа. – Посмотри, – он показал рукой на пешеходов по обе стороны от машины, – они повсюду.

Эритрейцев вроде нашей стажерки или Генет в Аддис-Абебе были тысячи: администраторы, учителя, студенты, госслужащие, офицеры, монтеры, водопроводчики, всех профессий не перечислить.

– Они пьют наше молоко и едят наш хлеб. Но сегодня у себя дома они на радостях режут барана.

С тех пор как к власти пришли военные, многие эритрейцы, включая моих знакомых медиков, ушли в подполье и присоединились к Народному фронту освобождения Эритреи.

В столице говорили, что ситуация на севере Эфиопии, вокруг Асмары, обернулась против сержанта-президента. Эритрейские партизаны нападают по ночам на армейские колонны и исчезают днем. Я видел зернистые фото этих бойцов. В своих неизменных сандалиях, шортах и рубахах хаки они сражались со всей страстью и верой патриотов, борющихся с захватчиками. Эфиопские новобранцы на джипах и танках, сгибающиеся под тяжестью оружия и обмундирования, были вынуждены действовать вдоль основных дорог. Как могли они отыскать врага, который старался не попадаться на глаза, на земле, на языке которой они не говорили и не могли отличить партизан от мирных граждан?

Подъезжая к Миссии, я увидел, как Циге выходит из своего «фиата» у бара. Все эти годы она процветала, купила еще одно заведение рядом, пристроила к нему кухню, потом приобрела ресторан побольше и наняла девушек. В ее баре появилась новая мебель, два игровых футбольных автомата, новый телевизор – все, как в лучших кабаках на Пьяцце. Циге также владела такси и подумывала о втором. Она всегда меня подбадривала, говорила, как гордится мной и каждый день за меня молится. Когда ее стройные ноги в чулках показались из машины, мне ужасно захотелось подойти попрощаться. Это ведь и ее земля тоже, подумалось мне, дай-то бог, чтобы ей не пришлось бежать.

Ворота Миссии оказались нараспашку. Это был условный знак: Хема показывала мне, что все чисто и путь свободен.

Когда у тебя всего несколько минут на то, чтобы покинуть место, где ты прожил все свои двадцать пять лет, что ты возьмешь с собой?

Хема сложила в большую сумку мои дипломы, паспорт, прочие документы, деньги, хлеб, сыр и воду. Я надел кроссовки, натянул на себя несколько одежек, чтобы не замерзнуть, бросил в сумку кассету, на которой была записана быстрая и медленная «Тицита», но плеер брать не стал. Задумчиво посмотрел на «Основы внутренней медицины» Харрисона и «Основы хирургии» Шварца и тоже не взял (каждая книга весила фунтов по пять).

Наша маленькая процессия направилась к боковой стене Миссии через рощицу, где были похоронены сестра Мэри Джозеф Прейз и Гхош. Я шагал рука об руку с Хемой, Шива поддерживал матушку, Алмаз и Гебре шли впереди.

У могилы Гхоша я остановился, попрощался с ним. Он бы наверняка постарался меня развеселить, заставил взглянуть на всю историю с хорошей стороны. Ты ведь всегда хотел путешествовать! Вот тебе такая возможность и представилась! Будь осторожен! Путешествие расширяет границы разума и расслабляет кишки.

Я поцеловал мраморное надгробие и зашагал прочь. На могиле мамы я задерживаться не стал. Не здесь следовало с ней прощаться. К стыду своему, я уже года два не посещал автоклавную, а сейчас не было времени.

У стены Хема припала ко мне, прижалась головой к груди, расплакалась. Такой я ее видел только в день смерти Гхоша. Она даже говорить не могла.

Матушка, непоколебимый камень веры в минуты кризиса, поцеловала меня в лоб и сказала только:

– Ступай с Богом.

Алмаз и Гебре помолились за меня. Алмаз вручила мне пару вареных яиц, завязанных в платок, а Гебре – крошечный свиток-оберег, который я должен был проглотить. Я сунул его в рот.

Глаза у меня оставались сухими только потому, что никак не верилось в реальность происходящего. Взгляну на провожатых – и задыхаюсь от ненависти к Генет. Может, эритрейцы в Аддис-Абебе и вправду забивали вчера баранов в ее честь и пили за ее здоровье, но пусть бы она посмотрела, как из-за нее разлучается наша семья; жалко, нельзя отправить ей фото.

Настало время прощаться с Шивой. Я уже забыл, каково это – прижиматься к нему, чувствовать полное соответствие наших тел – двух половин одного существа. После похорон Гхоша я вернулся на его старую квартиру, а Шива остался в детской. Но сейчас наши руки были точно магниты – не разъединить.

Лицо брата выражало бездонную грусть и вместе с тем он, казалось, не верил, что все это происходит на самом деле. Странно, но мне это льстило. Всего-то два раза я видел у Шивы такое лицо – в день, когда арестовали Гхоша, и в день его смерти. Наше расставание сродни смерти – казалось, говорило оно. Значит, вот как он относился к моему побегу. А как к нему относился я сам?