Динка (ил. А.Ермолаева) - Осеева Валентина Александровна

Подняв на утесе самый большой камень, Ленька спрятал под него всю пачку бумаг, присоединив к ней и ту, последнюю, которую вытащил из своего обшлага Степан. Уходя, он тщательно замаскировал спрятанную на обрыве доску и, вспомнив про Динку, глубоко вздохнул:

«Кто знает, когда вернусь… Предупредить бы ее надо…»

Но терять время было нельзя.

«Надо прежде всего повидать Степана и успокоить его насчет бумажек… А если Степан арестован, то тогда…»

Ленька не знал, что тогда… Он все-таки надеялся, что Степан дома, и, не думая уже о Динке, помчался на пароход.

Попасть без билета на первый пароход ему не удалось. Пришлось целый час ждать на пристани. Ослабев от голода и пережитых волнений, Ленька машинально провожал глазами приехавших из города пассажиров. Неожиданно между ними показался Федька. Он шел, потряхивая пустой корзинкой и победоносно сдвинув на затылок старую кепку.

— Федька! — окликнул его Ленька. Он только сейчас вспомнил, что оставил товарища одного на базаре, не объяснив ему ничем своего исчезновения.

Федька удивленно вскинул белобрысые брови и, опасливо оглянувшись по сторонам, подошел к другу. — Удрал? — радостно улыбаясь, сказал он. — А я думал, поймали тебя.

— Кто поймал? — не понял Ленька.

— Да эти, ищейки-то полицейские. Их потом знаешь сколь еще подвалило… Штук пять прошло. Целую канитель развели, а словили только одного. Студента какого-то обшарпанного. Прокрался, что ли…

— Студента? В шинели? С черной кошелкой? — испуганно спросил Ленька.

— Ну да, в шинели. А кошелки я что-то не видел… — Федька пытливо посмотрел в лицо товарища и сочувственно вздохнул. — А ты что ж… Попадался, что ли, им когда… Чего испугался?

— Я не испугался. Просто так побежал. Не люблю полицейских, — хмурясь, ответил Ленька. Ему было страшно и больно за Степана, но спрашивать ни о чем не хотелось.

А Федька, молча переминаясь с ноги на ногу, стоял перед ним, и на белобрысом веснушчатом лице его выражались сомнение и грусть.

— Ты, слышь, Ленька… Если нехорошими делами занялся, это к добру не ведет. Один раз скрадешь да убежишь. А другой раз попадешься… Конечно, с голодухи это… Но только красть — последнее дело. Ворам тюрьма… — тихо закончил он.

Ленька повернул к нему лицо. Оно было светлое, грустное, серые глаза смотрели честно и прямо.

— Ничего сроду не крал я, Федя. И студент тот не крал. Чистые мы люди… А теперь ты скажи, что с рыбой сделал?

— Рыбу? Рыбу я всю продал. За это не беспокойся. И Митричу все сполна отдадим, и выручку пополам поделим! Вот бери! — Федька полез за кошельком.

Но Ленька остановил его:

— Мне не надо. Митричу отдай и себе возьми.

— Ну нет! Вместе ехали. Митричу я отдам, а тебе тоже вот, бери… По десять копеек нам вышло, да еще старик за продажу даст… Бери, Ленька!

Ленька нерешительно взял десять копеек.

— Ну ладно! — сказал он. — А за продажу от Митрича бери себе; я не торговал, я и не возьму.

К пристани подошел пароход, и товарищи расстались. Ленька ехал в город, расстроенный сообщением, что Степана все-таки повели…

«Может, еще где бумажку какую нашли у него? Или обыскать хотят в участке? На улице небось не обыскивают…»

Сойдя с парохода, мальчик бегом побежал по знакомым улицам, но, свернув в переулок, где жил Степан, он умерил шаг и дважды прошел по другой стороне, заглядывая на окно чердака. Но с улицы ничего не было видно, окно было закрыто, и на крыше, осторожно ступая по карнизу, мяукала голодная кошка. Ленька вошел во двор и направился прямо к черному провалу парадного входа. Дверь в нижней квартире была открыта настежь, из нее несло тяжелым духом старых сапог и затхлого помещения. На низенькой скамеечке перед верстаком сидел старик сапожник. Ленька уже не раз видел его, проходя к Степану, и, задержавшись у лестницы. Вежливо поздоровался.

— Ты куда? К Степану? — не отвечая на приветствие, живо спросил старик и поманил его пальцем, — Нету Степана… Полиция обыск у него сделала и увела.

— Совсем увели? — с замирающим сердцем спросил Ленька.

— Ну, как это узнаешь? При обыске ничего не нашли. Везде искали… Даже печку разворотили, а не нашли. Я нарочно вышел, как его вели. Думаю — может, сказать чего-нибудь человеку надо. И верно. Он еще с лестницы мне крикнул: «Скажи, говорит, Матвеич, что не по праву меня арестуют. Ничего у меня не нашли!» Так сам и сказал… — охотно рассказывал старик сапожник.

Ленька постоял около лестницы, держась за перила. Вспомнил осиротевшую Степанову кошку, вынул три копейки.

— Дедушка, там кошка Степана… заголодает теперь… Нате вот… Покормите ее, а я еще принесу денег как-нибудь…

— Прячь, прячь… Без тебя покормлю… — заверил сапожник и, суетливо вытирая руки о передник, вылез на двор. — Где она там?.. Кис, кис, кис!.. Ишь, бродит, хозяина кричит… Животная и та от полиции страдает…

Ленька вышел на улицу, чувствуя горькую опустошенность в сердце.

Второй раз в жизни терял он близкого человека. Но теперь уже Ленька не был девятилетним мальчиком, со слезами бродившим под стенами тюрьмы. Нет! Новый Ленька был старше; cуровый опыт жизни высушил его слезы вместе с горьким чувством потери другаподнял в его сердце бурю ненависти. И эта ненависть требовала действия.

Запахнув свой пиджак, Ленька зашагал к пристани. По дороге он купил на свои десять копеек пухлых румяных бубликов и, бережно рассовав их по карманам, поехал домой.

Глава сорок вторая

ЛЮБОВЬ И ДОЛГ

Ленька подошел к Динкиному забору, когда уже начало смеркаться. Динка ждала… Мальчик еще издали увидел в зеленых пролетах забора ее светлое платье и помахал ей рукой. Чувствуя себя виноватым, что опять явился так поздно, он с тревогой и нежностью глядел на свою подружку; ему хотелось развеселить ее, сказать ей ласковые, утешительные слова, но сам он после пережитых волнений, поездок на пароходе и беготни по городу был душевно и физически разбит. И Динка, чувствуя это, не откликалась на слова и улыбки.

— Макака, миленькая! — прижав к щели серое от пыли лицо, тоскливо говорил Ленька. — Скучно тебе одной… Но вот погоди, я еще только раза три съезжу в город, а тогда все дни с тобой буду. Гулять будем, чай пить… Я и завтра пораньше вернусь, ладно?

— Ладно, — кивала головой Динка и молча, без улыбки глядела на него из щели, держась обеими руками за доски и напоминая маленького грустного зверька, посаженного за решетку.

— Макака, что ты такая? — спрашивал Ленька, и сердце его сжималось от жалости. В этой робкой, молчаливой девочке, покорно кивающей головой в ответ на его утешение, не было и тени прежней капризной, озорной, безудержно веселой и требовательной к нему Макаки, и Ленька с нарастающей тоской вглядывался в ее некрасивое, словно застывшее в одном выражении, такое незнакомое, но дорогое ему лицо, повторяя с горечью и тревогой: — Макака!.. Улыбнись хоть… засмейся… Подменили тебя, что ли?

— Нет, не подменили меня, Лень… Но все кругом подменили, — шепотом сказала Макака и, оглянувшись, указала глазами на свой дом.

— А что ж там у вас? Случилось что? — цепляясь за эту надежду, спросил Ленька.

— Нет, не случилось, а просто так как-то… Все стали отдельные. Я тоже отдельная, — серьезно ответила. Динка и, словно испугавшись наступающих сумерек, заторопилась: — Я пойду, Лень…

— Погоди… Не думай ты ни о чем… Завтра я рано приеду, тогда пойдем на утес, все расскажешь… Ладно?

Динка опять равнодушно кивнула головой и пошла.

— Макака! — окликнул ее на полдороге Ленька. — Вынеси мне нитки. Нитки… — прижав к щели лицо и вытянув губы, раздельно повторил он.

— Сейчас? — спросила девочка.

— Сейчас, сейчас! Я подожду тут, — закивал ей Ленька.

Динка ушла, потом вернулась и принесла катушку белых ниток:

— Я из приданого взяла… Отмотай себе на палочку, а то Катя искать будет.

Ленька отмотал ниток и отдал катушку:

— Положи где взяла, а то ругать тебя будут.