Фонтанелла - Меир Шалев

— Ни под каким видом! — закричала она, когда однажды утром он встал и сообщил о своем намерении вступить в Пальмах. — Ни под каким видом! Ты не пойдешь!

— Я пойду, — сказал он. — Каждый здоровый парень должен сейчас приготовиться к войне.

— Ты не здоров! Скажи им, что у тебя болит нос.

— При чем тут нос? — удивился Парень, который был вскоре убит и поэтому не успел узнать и выучить все наши семейные выражения. И снова объявил: — Я пойду, и там мне наконец удастся поспать, сколько я хочу и сколько мне нужно.

Но Рахель была права и еще в одном и, как настоящая Йофа, не упустила сказать: «Я вам говорила». Как она и подозревала, Хана потребовала, чтобы на двойной свадьбе — ее с Мордехаем и Пнины с Ароном — гостям подавалось угощение из «здоровой пищи». Она не согласна, сказала Хана, чтобы «событие, которое должно радовать, обернулось непоправимой бедой». Моего отца — вопреки тому, что произошло в последующие годы, — это позабавило, Пнине было все равно, Арон не осмелился возражать, а Амума уже лишилась своей силы. Но задним числом выяснилось, что волнение было излишним. Все равно никто не прикоснулся к угощению Ханы, потому что все потеряли аппетит при виде Пнины — ее белой кожи, белого венка и белого платья, слегка натянувшегося на чуть выпуклом еще животе, и ее холодной, сапфировой красоты, которая осветила лица гостей и судорожно сжала их желудки, когда была поднята ее фата.

Но были и довольные: инженер Флоренталь, которого позвали сфотографировать свадьбу, Гирш Ландау, который убедился, что Давид Йофе выполнил уговор, Апупа, у которого были теперь и сын, и зять, и, наконец, сам Арон, маленький и хромой, очень черный на фоне белизны его жены и его рубашки.

— Ну, скажи мне, на что он похож, — шепнула Амума Гиршу. — На сгоревшую до конца спичку.

Сдержанная и суровая, она уже размышляла о следующих этапах своей мести, а Апупа, не догадываясь об этом, перемещался со двора в дом и обратно, то входил глянуть на своего мизиника, то выходил упрекнуть притихших гостей, говорил им, что надо радоваться, и сотрясал землю своим топаньем.

— Сыграй им что-нибудь! — крикнул он Гиршу.

Свояк поднял смычок, но мелодии взвивались так, как будто они падали. Даже Сара Ландау, которая умела танцевать и знала все последние модные танцы, не поднялась со стула. И гости со стороны моего отца, пальмаховские ребята, во все остальные дни — весельчаки и балагуры, молчали в углу двора. И даже присутствие Задницы — ребята из семьи позаботились, чтобы ей ни разу не попался стул, на котором она смогла бы поместить свою попу, — не исправило им настроения.

Инженер Флоренталь носился среди приглашенных, расставлял, надоедал, и сверкал магнием, и в конце попросил Сару Ландау собрать всех Йофов для «общей семейной фотографии». Все собрались и встали — у нас каждый знает свое место, — а сразу же после фотографирования, когда группа распалась на осколки, гости воспользовались инерцией распада, чтобы разлететься вообще. Через несколько минут двор уже опустел.

Спустя несколько дней, когда инженер Флоренталь принес фотографии, Амума рассмотрела их и заметила, что на общем снимке нет Арона и Пнины. Инженер Флоренталь испугался, извинился, сказал, что супруги, как видно, не захотели фотографироваться и что надо было вовремя обратить на это его внимание. Амума сказала, что теперь уже поздно сожалеть, и как бы невзначай спросила, есть ли способы убрать людей со снимка, когда они уже сфотографированы. Инженер сказал, что такие способы существуют, однако все они оставляют уличающие следы, но на обратном пути в хайфу погрузился в глубокое раздумье.

Что же касается жениха и его невесты. то они действительно ушли еще до фотографирования и скрылись в своем новом доме. В просторных комнатах стояли запахи свежей побелки, краски и дерева. Арон, знавший вкус жены и ее любовь к чистым и светлым пространствам, покрасил стены в очень светлый, почти белый персиковый цвет и поставил лишь самую необходимую мебель.

— Не грусти, Пнина, — сказал он, обращаясь к прямой, высокой белизне ее спины, и, когда она повернулась к нему, снова повторил, с той же неловкостью, как будто желая помочь: —Я буду тебе хорошим мужем.

— Я знаю, — сказала она, — и я не грущу, Арон. Я рада этому дому, мы сможем здесь укрыться от Семьи.

Снаружи доносились сиротливая мелодия скрипки и тихие голоса гостей.

— Ты думаешь о том парне, который был у меня? — спросила Пнина.

— Я не хочу говорить ни о чем, что связано с этим, и, уж конечно, не сегодня.

— Я была с ним только один раз.

— Это не важно, сколько раз! — взорвался Арон. — Ты была и, хуже того, ты забеременела. От семени кого-то другого. Вы, женщины, не понимаете, что это самое тяжелое для мужчины. Не только то, что он тебя трогал, а то, что его семя… Как на грядке… Попало в твое тело и принялось… — Арон задыхался. Он почти плакал. — И ведь те, кто тебя видит, они же не могут поверить. Беременна? Ты? С этой твоей белизной, и красотой, и чистотой? Моя мать предупреждала меня, она говорила, что можно отказаться от этого уговора, она сказала: «Эта женщина, Арон, не родит тебе детей». Как она была права и как даже она не предвидела всех возможностей… — Он охватил голову руками и вдруг напомнил Пнине того мальчика, которым он был, прежде чем вывернул бедро, охромел и почернел от боли.

— Я знаю, что твоя мать не любит меня, — сказала она, — это моего отца она хотела.

Во дворе воцарилась тишина. Гости уже улизнули. Пнина села на кровать, опустилась на спину и исчезла. Только глаза, рот и черно-махровая роза ветров ее волос выделялись на белизне простыни.

— Ляг возле меня, Арон.

Арон лег, застыв от страха и любви.

— Я закрываю глаза, закрой и ты.

Она проснулась задолго до рассвета. Арона уже не было. Он ушел в свою мастерскую. На нем висел договор, который нужно было выполнять, и работа, которую нужно было делать, и деньги, которые нужно было зарабатывать, и семья, которую нужно было обеспечивать. Пнина прошлась по своему новому дому, осмотрела комнаты и улыбнулась при виде хитроумных устройств, которые он придумал специально для нее: кухонная раковина с вытягивающимся на шланге краном, первым таким в мире, душ, куда вода подавалась из солнечного бойлера, тоже первого в мире, потому что его зеркала поворачивались вслед за солнцем на осях в подшипниках, имитируя движение головы подсолнуха. Зеркало-трельяж, единственное в мире, которое могло уловить, вместить и отразить ее красоту, не раскалываясь при этом, и дверь с замком, на вид совершенно обычным, если не считать того, что он открывался только снаружи — «Вход затворен был дверями из чистого злата… хитрой работы искусного бога Гефеста»[101].

Ее жизнь с Ароном, отметила она про себя, начинается с согласия: оба они хотят, чтобы она была закрыта в доме. Посмеиваясь над этим, она вдруг заметила странное явление: хотя она смеялась лишь в душе, про себя, ее смех отражался от стен. Свет заходящей луны проникал сквозь щели жалюзи, его полосы двигались по полу. Потом взошло солнце, послышались нетерпеливые, ожидающие шаги Апупы. Пнина сцедила молоко. В стене возле двери открылось маленькое отверстие, сделанное Ароном специально для этой цели. На другом его конце ждала рука Амумы, которая приняла полную бутылочку и поставила вымытую пустую на специальную полочку. Потом Амума отнесла молоко на деревянную веранду и занялась своими делами, но всё это время была погружена в размышления. Наконец она вошла в мастерскую и сказала:

— У меня есть к тебе просьба, Арон.

— Что?

— При случае, когда будешь в Хайфе, зайди к инженеру-фотографу, приятелю твоих родителей, и скажи ему так: Мириам Йофе просит передать — не просто людей и не просто со снимков, а Давида Йофе со всех семейных фотографий.

Глава пятая

ПАРЫ

Время не замедляет свой бег, не прекращает его, не отдыхает и не дает отдохнуть. Пустое заполняется, полное опустошается, кривое делается прямым{45}. «А ровное становится сладким», — смеялась как-то Рахель, уже не помню над чем, сладкое — синим, синее — далеким. Я мог бы и дальше идти по этой влекущей, лукавой словесной тропе, но сейчас не время снова гореть — ни на пшеничном пылающем поле, ни среди цветистых, пустых словес. Поэтому скажу так: отношения между моим отцом и Убивицей, начавшись с простой «взаимопомощи», со временем переросли в желание и любовь. Добрый запах еды, союз обладателей общей тайны, вдобавок одинаково склонных к радостным грехам и авантюрам, — все это сплелось в те мокрые веревки, которыми люди в паре связывают друг друга.

Покров секретности, удовольствие от совместной трапезы, взаимная приязнь и покой, которые нисходит на людей вообще и на мужчину с женщиной в частности, когда они вместе жуют и ощущают вкус еды, — всё это тоже делало свое дело, и еще до того, как они возлегли друг с другом, у них уже появились привычки, свойственные всякой паре: свои интимные словечки, свои переглядывания и свои сигналы удовольствия, и, когда «это» произошло, они почувствовали, словно соскальзывают в уже поджидавшую их клеточку. Посреди обеда, сидя за столом и разгрызая бедрышки запеченного барашка, они вдруг заметили, что уже несколько минут неотрывно смотрят друг на друга поверх обгладываемых костей. Мордехай Йофе положил свой кусок барашка на тарелку, и Убивица тут же сделала то же самое со своим куском. Оба они слегка наклонились вперед, и тогда Мордехай сказал: