На грани веков - Андрей Упит

Альтхоф шевельнул ресницами, это означало «нет». Служанка присела перед господами и шепнула, заслонив ладонью рот;

— Господа будут столь любезны, если хозяин потом попросит…

С бесконечной жалостью и грустью поглядела на больного, вздохнула и вышла так же тихо, как и вошла. Наблюдавший все это Рейнерт хотел что-то заметить, но Миквиц опередил его:

— В кофе, и верно, почти нет сахара, да хорошо, что и такой есть. Провалиться мне, если у моей кухарки на полке ячменная лепешка завалялась. Вот уже вторая неделя, как мы едим всего раз в день.

Вопрос о еде теперь подымался при каждой встрече и в любом разговоре. Битнербиндер осуждающе покачал головой.

— Господа, господа, не гневите бога! Вам ли жаловаться! Поглядите лучше, как живут те, кто ютится возле валов, — собак и кошек там едят, не говоря уже о дохлых лошадях.

Миквиц просто вспылил, еле сдерживаясь, чтобы не повысить голос.

— Да что вы нам о них толкуете, господин фон Битнербиндер! Налезла эта шваль черт знает откуда, из пригородов разных да деревень. И магистрат тоже хорош, вроде нашего бестолкового губернатора: не пускали бы их сюда, вот нам бы провианта и хватило, только что птичьего молока не было бы, — а там пусть русские хоть год стоят.

— Нельзя, нельзя так, господа! Иные предместья мы сами сожгли, отступая, иные противник уничтожил. Куда же этим людям деваться? Ведь они же и налоги платили, и теперь в войске служат, нельзя же их жен и детей оставлять за валами.

— Войско… Да вы что, серьезно, господин фон Битнербиндер? Не защищай сами рижские бюргеры свои валы, русские бы уже давно были в городе. По два-три дезертира в день — это что, по-вашему, из рижских солдат или из этих самых жителей предместий? Сброд, предатели — вот кто они такие!

Беседу прервал шум за дверьми, в коридоре загромыхали шаги. Мара приглушенно вскрикнула, послышался голос Хильды и еще чей-то незнакомый. Хлопали двери, звякала посуда, лилась вода. Хотя глаза у Альтхофа закрыты, но поди знай, спит он или бодрствует. Иногда оказывалось, что он все слышит, хотя по виду крепко спит. Только когда в комнату снова кто-то вошел, он приоткрыл веки и поглядел еще довольно ясными глазами.

Это был его будущий зять Юрис в рубахе, с перевязанной правой рукой, подвешенной к шее. Он тут же заговорил, чтобы больной не волновался.

— Пустое, русские малость поцарапали. Мы вылазку делали, языка брали — так ведь всяко бывает. Завтра-послезавтра заживет. Решил, батюшка, сам вам показаться, чтобы женщины не наболтали бог весть чего и не переполошили бы понапрасну.

Больной пристально поглядел на него.

— А Хильда знает?

— Она выходила меня встречать к валу, все в порядке. Обо мне не беспокойтесь. А как вы себя, чувствуете?

Лежащий только пошевелил губами — столько раз он уже слышал эти вопросы, надоели они ему. Он закрыл глаза, делая вид, что хочет спать. Юрис сразу же поднялся на цыпочки, чтобы сапоги не стучали, и обратился к гостям:

— Надеюсь, господа, вы не очень тревожите больного, ему теперь больше всего необходим покой.

И вышел еще тише, чем Мара. Гости переглянулись. Битнербиндер посмотрел, крепко ли уснул Альтхоф, затем вплотную подсел к остальным и тихо-тихо шепнул:

— Слышали, господа, он даже нами начинает тут распоряжаться!

Миквиц даже вскипел.

— Как же, пусти вошь в шубу, она тебе на нос заберется.

Рейнерт покачал головой.

— Одному я удивляюсь: как такой старый и почтенный человек, как Альтхоф, мог этакое допустить? Это мужичье хуже вшей, только пусти их в предместье — они не посовестятся требовать таких же прав, как и горожане. Пусти их в город — они уже топают по твоим комнатам и не совестятся помыкать почтенными бюргерами. Совращают наших дочерей, в зятья метят… Доколе, господи!.. И старый безумец попустительствовал сему! Да тут самому магистрату следует вмешаться!

Миквиц фыркнул, как тюлень, которому попала в ноздри вода.

— А что же Альтхофу оставалось, коли дело так далеко зашло! Только бы позора избежать. Всем родственникам и друзьям об этом ведомо, с Хильдой никто больше и знаться не желает. М-да, каково-то ей теперь: великое счастье, с мужиком спуталась. Мой Харий, видите ли, нехорош для нее, лапотнику предпочтение отдала, латышский дух ей больше по нраву. Ведь это же разврат, всему рижскому бюргерству позор! Я бы такого солдата арапником вон из дома — а ну, ступай назад в имение служить своему господину!

Битнербиндер печально покачал головой.

— Ну, что вы поделаете с тем, кто служит в шведском гарнизоне! Магистрат бесправен, все привилегии только на бумаге, а генерал-губернатор действует на основании полномочий, данных королем, как ему заблагорассудится. Весь порядок рушит, попирает старые обычаи, вот и дожили… Что у нас еще осталось от привилегий, утвержденных Густавом-Адольфом[10]? Гарнизонных солдат размещают по квартирам бюргеров, солдафоны эти подкованными сапожищами топчут наши ковры, едят на нашей посуде, нам же приходится их кормить, — где это слыхано, да разве это справедливо?

Миквиц стукнул кулаком по колену.

— Позавчера перерыли весь мой дом, из кладовой и погреба унесли все съестное: дескать, защитникам города оно нужнее, а вы на перинах можете и с пустым брюхом валяться. Прямо так в лицо и брякнули!

— Река блокирована внизу по Дюнамюнде, а вверху — до Дюнабурга, ничего больше нельзя подвезти. Голландские и английские корабли доходят до маяка и поворачивают назад, вина нет даже для больных, соли уже не хватает. Вся торговля год назад прекратилась, городская касса пуста — и купил бы, да не на что, И откуда взяться деньгам, коли шведы еще в мирное время самым противозаконным образом осматривали все корабли и струги и взимали в свою пользу сборы. И без войны мы пришли бы в упадок — кто же еще поедет сюда торговать, если и власти берут, и город берет, если две шкуры дерут?

— Истинно, господин фон Битнербиндер, сущая истина! Приехали разные мародеры, перекупают лен да пеньку, по реке Аа вывозят прямо в море. Власти смотрят сквозь пальцы, а права на торговлю у меня одного, с меня выколачивают налоги, не спрашивая, получаю ли я то, что мне следует, или нет.

У Рейнерта были собственные взгляды, остальных он не особенно слушал.

— Все несчастье в том, что в городе избыток жителей, русские нас голодом заморят. Долгие годы магистрат дозволял вливаться в число горожан всяким чужеродным элементам, и посему нам самим повернуться негде. Сколько беженцев из одной Лифляндии тут разместилось, и никто их уже не гонит назад, хотя помещикам недостает пахарей и батраков.

Миквицу оставалось лишь согласиться с этим.

— Истинно, господин Рейнерт! Но почему же вы не напишете об этом, ведь вы же умеете! У меня самого из имения за четыре года сбежало пять душ, и куда они все деваются? В Ригу бегут, куда же еще. Как-то иду по улице, гляжу — мой собственный конюх, сразу узнал! И что думаете, господа, он на меня еще ощерился! В имении я бы приказал его палками взгреть, да так, чтобы три недели не поднимался, а что я тут могу сделать? Он рижский житель, и у меня нет права. Подумайте только, господа, у меня нет права вернуть своего собственного беглого раба!

Битнербиндер успокаивающе положил руку ему на колено.

— Не волнуйтесь, господин Миквиц. Я сам дворянин и понимаю ваши интересы, но не забывайте, что и у города на этот счет есть свои интересы, и потому не удивляйтесь, что он их отстаивает. Если беглец из деревни проживет в Риге год и один день, то его уже нельзя вытребовать назад: у него права горожанина, и он остается тут. С точки зрения дворянства, это несправедливость, а с точки зрения города — нет. Риге нужны рабочие руки, вот как решается дело. Кто же станет для нас грузить корабли, таскать мешки, бочки с пивом и трепать пеньку? Сами же мы не сумеем, нас тут слишком мало, и потом вообще… хе, хе, хе!.. Да что там говорить об этом! Вы одновременно и рижский торговец, и помещик, потому-то этот конюх и заставляет вас враждовать с самим собой. В чрезвычайно странном положении вы оказываетесь, господин Миквиц! Но общие интересы города нельзя измерять тем, насколько они идут во вред или на пользу отдельному бюргеру. И об избытке жителей тоже нечего беспокоиться. Вам, кстати, известно, сколько с прошлой осени до сего времени умерло только от голода и чумы, не считая тех, что пали от русских пуль? Не знаете вы этого, никто еще не сосчитал, но прикидываем, что тысяч около сорока. Вы понимаете, что это значит? Сколько людей из деревни понадобится, чтобы Рига вновь стала городом и чтобы нам вновь не пришлось голодать после окончания войны?

Миквиц даже застонал.

— Сорок тысяч! С ума сойти! Неужели мы будем ждать, чтобы и горстка оставшихся погибла? На что нам еще надеяться? Навоза и мусора выше головы, корабли в порту гниют, некому ни покупать, ни продавать, денег нет, хлеба нет, колодцы отравлены, в воздухе зараза так и кишит. Неужто губернатор с магистратом хотят уморить нас в этой клоаке!