На грани веков - Андрей Упит

— Как прикажете, ваше благородие, а только совсем без храпу оно не тово…

И Акулов, спотыкаясь, направился к себе под лестницу. Плещеев только тогда соизволил разгладить суровые складки на лбу, когда тот исчез в калитке.

— Неисправимый пьяница, Курт Карлыч, но опять же и молодчина.

И потянулся за новой бутылкой.

Сосновские кузнецы разместились в таком же безопасном месте, как и их барин, — шагах в пятистах у того же самого вала. Домом жилье их было трудно назвать, оно больше походило на скворечню. Четырехугольная хибара с четырехскатной лубяной крышей и трубой на гребне. Маленькая передняя с оконцем о двух стеклах и всего одна вместительная комната, которая служила одновременно и кухней, — вот и все. Вон и сам хозяин сидит на ступеньках крыльца с одного края, жена — с другого. У старика на мужицкий лад волосы до плеч, совсем белые; старуха лет на десяток моложе мужа. К солдатам они относились очень ласково, верно, потому, что на постой к ним угодили земляки. Только все время они чего-то опасались. Мартынь хотя и знал, чего именно, но виду не подавал. Подходя к дому, он еще издали крикнул:

— Скоро в Риге будем, офицеры говорят, что генералы будто совет держат, а когда закончат — услышите, какой тарарам подымем.

Обоим эта весть пришлась по сердцу, старуха облегченно вздохнула.

— Раз уж надобно палить, так, значит, надобно, лишь бы скорей все кончилось. Экая жизнь, хуже чумы.

Старик вполне с этим согласился:

— Давеча опять упала бомба — сами свой город жгут. Ежели этак протянется день-другой, из нас тут никого и в живых не останется. А что, нынешней же ночью и начнете палить?

Мартынь с улыбкой поглядел на старика.

— Чудные дела: сами рижане, а хотите, чтобы мы поскорее взяли город. Лучше подвязал бы фартук да принялся опять подметки набивать.

— Да ведь кому их набивать, ежели у вас свои мастера задаром набивают. А потом еще неведомо, можно ли.

— Как займем Ригу, так и можно будет, русский царь тут совсем другой порядок наведет. Жителям предместья даст такие же права, как и у тех, что за валом, ни одному мастеровому не придется тайком работать.

— Дай бог, дай-то господь!

Мегис сел между ними — он все еще не закончил свой рассказ о том, как ему жилось под Тарту и у русских. Мартынь вошел в небольшую прихожую, тщательно закрыв дверь, прислушался… Ну, дорвался, меньше часу не проговорит!

Затем он проделал нечто необычное. Нагнувшись, отвернул соломенный половичок, лежавший у порога. Оказалось, что передний край его прибит тремя гвоздями к полу. Под половичком железное кольцо, лежащее в углублении доски: когда он потянул за него, приподнялся люк, обитый изнутри толстым войлоком, видимо, для того, чтобы не гудело, когда ступишь. Четырехугольная дыра ровно такой величины, чтобы человек мог протиснуться вниз на узкие ступеньки, — никому бы и в голову не пришло, что под этим скворечником есть еще погреб, вероятно, даже самые близкие соседи этого не знали. Снова плотно закрыв над головой западню с половичком, Мартынь кашлянул, будто оповещая кого-то о своем присутствии.

Погреб был такой же маленький, как и домишко над ним. Еще меньше он выглядел оттого, что весь был завален разным домашним скарбом. Видать, и хитрец же этот ласковый старичок — наверняка он свои пожитки укрыл надежнее, чем господа за толстыми городскими стенами. Где-то в глубине за кладью поблескивало отверстие не больше конского глаза. Добравшись до него ощупью, Мартынь увидел юношу, почти что подростка, светловолосого, с ребячьими голубыми глазами, в мундире городского солдата. Сидя на свернутой перине, он жевал ломоть черного хлеба и запивал его холодным кофе из оловянной кружки. Как старые знакомые, они кивнули друг другу. Кузнец с улыбкой оглядел солдатика.

— Ну, каково тебе тут живется?

— Да как оно может житься в этакой западне. Днем еще ничего, а ночью спасу нет от крыс, лезут сквозь дыру, будто чумные.

— Это потому, что ты тут хлеба накрошил, съестное теперь нигде не валяется.

— Ну, как оно там наверху? Рига еще держится? Все так же палят? Когда же вы в наступление пойдете?

— Ишь ты, не терпится, как и отцу с матерью, — они тоже никак не дождутся. Как начальство прикажет, так и пойдем, а ты лежи знай и не шебарши; ежели дознаются — несладко тебе будет. Тогда уж не втолкуешь, что не лазутчик. Лучше не лез бы вчера в подвал, а сдался в плен, пленным ничего худого не делают.

— Да, не делают — брехня одна. Что, я не видал, как рижане с вашими расправляются, ежели кого поймают?! Так за язык и тянут: говори, как там у вас, где вы, сколько вас всего… С души воротит, я же не предатель, ничего я не хочу говорить.

— И воевать не захотел.

— За рижских господ что мне воевать? Разве же они жителей предместья считают людьми? Собаки мы тут за этими стенами, только тем и кормимся, что немцы через вал швырнут. Когда с базара с мешком репы идешь, так, будто вор, за углами хоронишься. Отцу ремесленничать не дают. То на талер, то на два, то на пять штрафуют. В последний раз и тюрьмой пригрозили и этот домишко отнять. А еще гонят с русскими биться! Хоть бы кормили! Раз в два дня, и то конина без хлеба, может, еще падаль какая. Все нутро выворачивает, как вспомнишь.

— А что, верно, будто они там голодают?

— Так и дохнут с голоду да от чумы! Все лазареты завалены, в каждой комнате либо уже кто-нибудь испустил дух, либо вот-вот преставится. На улицах падаль гниет, не пройти — да ты что, сам этой вони не чуешь? Сущий ад!

Он внезапно смолк, даже челюсти его перестали жевать. Голубые глаза робко взглянули на русского солдата.

— А чего это ты меня выспрашиваешь? Уж не хочешь ли донести?

— Об этом не беспокойся, ты меня еще не знаешь.

— То-то и оно, что не знаю. И как это ты вчера разнюхал, что у нас тут подвал и что я тут скрываюсь? Не сказали же тебе мать с отцом?

Мартынь улыбнулся.

— Нет, не сказали, да только скрыть не могут, — у кого глаз наметан, сразу поймет, что тут что-то неладно. Поглядываю это я, с чего бы мать твоя глаз от половичка не отводит? И отец, как переступает порог, обязательно притопнет — будто сказать хочет: не гудит ведь, никакого люка тут и в помине нет! Прямо как дети, и не говорят, а все равно проговариваются, видать, жульничать им на своем веку не доводилось. Да, скоро уж начнется; если не нынешней ночью, так следующей. Как загрохочет вовсю, так и знай, что это мы на приступ пошли. А тогда вылезай и норови в город пробраться; кто в этой суматохе разберет, где ты пропадал и что с тобой было?

Юноша облегченно вздохнул.

— Я и сам то же надумал. А ты что, уже уходишь? Побудь еще немного, расскажи что-нибудь, я тут ровно в мешке, со скуки сдохнешь.

— Не могу, братец, тяни уж дальше свою лямку, коли взялся. В два часа нам надобно в караул.

Всю ночь, а сегодня с самого утра караул расхаживал вдоль палисада и неогороженного места, где домишки стояли сами по себе, разбросанно. Немногим оставшимся жителям строго-настрого было запрещено выходить: рижане во что бы то ни стало хотели захватить языка, верно, для того, чтобы выведать более точные сведения о замыслах противника. Самым наглым образом, точно из-под земли, из какой-нибудь щели внезапно появлялись несколько конных и так же внезапно пропадали, точно сквозь землю проваливались, когда сверху из укрытий по ним открывали огонь. Говорили даже, будто одного задремавшего караульного солдата утащили с собой, но так ли это, никто не знал.

Перекинув, мушкет через плечо, Мартынь расхаживал от поваленного в одном месте палисада до какого-то строеньица — не то сарайчика, не то хлева. Если сделать десять шагов вверх по косогору, то за сарайчиком можно видеть Мегиса, разгуливающего таким же образом, только мушкет он держал под мышкой, чтобы сразу же пальнуть, если кто-нибудь голову высунет. Когда Мартынь поднялся в первый раз, Мегис дико завопил, загоняя в хибару старуху, которая вылезла ловить удравшего кота. Затем снова все стихло. Слышно было, как наверху в песчаной траншее негромко переговариваются и смеются солдаты; никакой боевой предосторожности не соблюдалось, внизу ходят караульные, даже приятно, если со скуки доведется чуток пострелять.

Из-за угла изгороди показались два офицера; Мартынь сразу же узнал их — его барин с русским приятелем. Шагали они нетвердо — акуловские бутылки наверняка опустели, — зато громко и смело переговаривались, У Плещеева шапка сдвинута на ухо, он все выхвалялся, размахивая руками.

— Два-аряне — плевал я на дворян! У батюшки мово в московских торговых рядах лавка с красным товаром, его отец был костромской крепостной, ну и что с того? Дома отец ест из фарфоровой миски — настоящий заморский фарфор, ей-ей, не вру!

На полуслове челюсть у него отвалилась, глаза выпучились и округлились, такие же глупые, как у застигнутого врасплох зайца. Офицеры внезапно остановились, вытянув шею и пригнув голову, словно для того, чтобы лучше что-то разглядеть. Мартынь тоже вытянулся, застыв на месте, собираясь отрапортовать начальству, но когда они этак странно уставились, и он повернул голову.