Сталин. От Фихте к Берия - Модест Алексеевич Колеров

милитаризации труда, системы принудительного труда, подчинённой политическим и классовым целям, — в интересах ли целостного народного хозяйства, правящих классов или гражданской войны за освобождение пролетариата. Именно об этом писали молодые Маркс и Энгельс уже в первых подходах к коммунистической операционализации всеобщей мобилизации, порождённой Великой Французской революцией: «Всеобщее вооружение народа. В будущем армии должны быть одновременно и рабочими армиями, чтобы войско не только потребляло, как это было прежде, но и производило бы больше, чем составляют расходы на его содержание»[639]. Широкое распространение получили данные современной событиям социальной науки с описаниями принудительного труда на Западе: в исправительных колониях для нищих и бродяг в Бельгии и Голландии, рабочих домах, тюрьмах, земледельческих рабочих колониях исправительного типа в Англии и на континенте. Предвосхищая домыслы о том, что якобы именно индоктринированная марксизмом советская пенитенциарная практика изобрела заключение как «метод перевоспитания», историк ясно показывал, что именно британская практика социального призрения претендовала на то, что учреждения принудительного труда «представляют собою попытку создания здоровой нравственной и экономической опоры для исправления опустившихся людей»[640].

Говоря о полицейских теориях передовых европейских стран, воспринятых в России начиная с Екатерины Великой, и опираясь в исследовании ландшафта этих теорий на труды Мишеля Фуко (1926–1984)[641], исследователь политической социологии заключает, что ещё в индустриализирующейся Западной Европе, сначала идейно, а затем и на практике с конца XVII–XVIII веке «первой заботой полиции становится количество людей, населяющих страну, обеспечение их первейших жизненных потребностей, здоровье (не в смысле борьбы с эпидемиями, а в смысле, как бы мы сейчас сказали, санитарногигиенических мер) и, наконец, обращение произведённых человеком благ… Что мы не сможем обойти, говоря об этом старом понимании полиции? Взаимосвязь узко понятого благополучия с широко понимаемой безопасностью, а также высшее попечение о нравственном здоровье — с принципами экономического процветания. Но было и ещё нечто важное. Гедонистический полицеизм был сводом практических дисциплин, предназначенных для прямого использования в политическом и хозяйственном управлении. (…) Полицейское государство как идея организации деятельности людей ради общего блага находится в сложной связи с прошлым и будущим. Так или иначе она сопрягается с заботой о физическом и нравственном здоровье, с противодействием разного рода порче и со своеобразным преломлением старого принципа справедливого и правильного порядка, при котором всё находится на своем месте. Но не только это. Полицейская идея изначально связана с широко понимаемой безопасностью, то есть именно с тем, чем и занимается полиция в последующие века. Но безопасности не может быть, когда дела экономические приводят к социальным размежеваниям и напряжениям. Социальное государство оказывается государством полицейского вмешательства в хозяйственные дела, да и не только в хозяйственные. В этом государстве появляется идея поставить природу на службу человеку, иначе говоря, не столько открывать и изобретать новое, сколько находить новые и новые способы извлечения богатства из существующего для наилучшего распределения благ. И, конечно, всё это сопровождается коррупцией, авантюрами — и, возможно, отнюдь не случайно развитием той самой полиции, которая постепенно, с годами, становится основным, а потом и единственным воплощением идеи полицейского государства»[642].

(2) Военно-экономический опыт первой мировой войны (1914–1918) стал опытом не только тотальной (интегральной) войны, вызревающей из военно-политической традиции Клаузевица, не только подтверждением марксистского убеждения и прогноза, например Энгельса и Каутского о том, что «войны нельзя вести без напряжения всех сил народа»[643], — но и в большем масштабе реализованной во время войны нацистской Германии против СССР «войны на уничтожение»[644], революционного технического перевооружения армий, практики «выжженной земли»[645], ликвидации различения фронта и тыла в войне и тотальной социально-экономической мобилизации, предопределил подготовку будущей мировой войны как ничем не ограниченного взаимного уничтожения и борьбы всех без исключения наличных возможностей государств. Западный исследователь отмечает, что достигшая беспрецедентных пределов в ходе Первой мировой войны милитаризация экономики и общества привела не только к милитаризации труда в оборонных отраслях промышленности, но и шире — к осознанию значения фактора труда в промышленной части подготовки и ведения войны в целом[646].

В сфере труда в годы войны проявился острый дефицит рабочей силы в промышленности, немедленно вызвавший к жизни практику прикрепления рабочих к военным предприятиям, трудовой повинности: «труд все более принимал принудительный характер». В России появилось «полупринудительное» привлечение беженцев из фронтовых губерний во внутренние губернии (всего беженцев в 1915 — 2,6 млн, в 1916 — 3,3 млн) к труду. Если в 1915 — военнопленных среди вспомогательных рабочих у мартеновских печей на Урале было 3–4 %, 1916 — военнопленных на вспомогательных и основных работах там же стало 48–50 %. Резко выросло число иностранных рабочих по вольному найму (персы, китайцы, корейцы), расширилась доля женского и детского труда, практика переселения к промышленным зонам[647]. При этом современники и исследователи солидарно отмечают, что военные власти России, которым вроде естественно было бы исповедовать милитаризм, именно к промышленной и общеэкономической мобилизации страны в интересах войны оказались не готовы[648] и в этом смысле были не более чем учениками своих милитаризованных европейских врагов и союзников. Только индустриальные и социальные инструменты капитализма по социализации экономики и населения большевизм превращал в философию революции, стремясь утопию Просвещения надстроить утопией Коммунизма.

Главный советский философ-марксист, рецензируя О. Шпенглера, замечал о легендарном германском милитаризме и государственном социализме: «Прусский капитализм давно уже принял социалистические формы в смысле своеобразного государственного порядка и государственного управления хозяйством. (…) Социализация вовсе не означает обобществления или огосударствления собственности путём отчуждения её. Социализация — вопрос не номинального владения, а чисто техническая проблема управления»[649].

Интересный заочный спор произошёл между авторитетным социалистом и пропагандистом кооперативного движения, с одной стороны, и большевиком, с другой, когда уже в конце Первой мировой войны они начали подводить ей предварительные итоги. Социалист В. Ф. Тотомианц охлаждал восторг русских коммунистов от практики военного регулирования в Германии: «Нет никакого повода выдавать все эти приёмы за новые приобретения, которые должны служить образцами хозяйственного уклада в будущем. Эти приёмы, если и отличаются от способов, применяемых при снабжении населения осаждённых крепостей, то только по объёму; поэтому такого рода „социализм“ правильнее было бы назвать осадным коммунизмом, чем социализмом войны»[650]. Но бывший большевик А. А. Богданов, беря на вооружение именно немецкую терминологию военного регулирования, «военный коммунизм» как практику государственного капитализма военного времени, настаивал на превращении именно практики германского милитаризма (и, в частности, «государственной трудовой повинности») в коммунизм: «Государственный капитализм есть система приспособлений новейшего капитализма к двум специальным условиям эпохи: военно-потребительному коммунизму и процессу разрушения производительных сил… колоссально развившийся [германский. — М. К.] военный коммунизм…