Сталин. От Фихте к Берия - Модест Алексеевич Колеров

Именно на плечах этого тотального индустриализма вырастала перспектива активного государства, которое уже претендовало на целостную биополитику, отказываясь от узкой роли прежнего государства, которое лишь расчищало для капитализма социальную пустыню, готовя ему пролетариат, обрекая на физическую смерть всё для него лишнее (в первоначальном накоплении и колониях). Позднейший историк так описывал германский взгляд на XIX век: «Наиболее важным немецким новшеством было введение хорошо продуманного, сознательного управления процессом индустриализации. Это управление осуществлялось по трём различным направлениям, которые можно обозначить следующим образом: 1) техническое; финансовое; 3) воспитание нового человека. 1. В сфере техники немцы ввели изобретательство в организационные рамки, сделав его структурированным, предсказуемым, повседневным (…) Несколько немецких корпораций институировали технические изобретения путём установления надёжной связи между академической наукой и обычным фабричным производством. Вознаграждением стало мировое лидерство немецкой химической и электротехнической промышленности. 2. В финансовой области немецкое правительство установило зону продуманного управления, ограничения и контроля над рынком, который, как считалось, направлялся решениями британских промышленников»[605]. Русский социал-демократ живо вспоминал, как быстро сошла риторическая пелена с обликов образцовых западных культур, как только началась мировая война 1914 года:

«Как только раздались первые выстрелы на бельгийской и русской границах, так сейчас же все воюющие государства во главе с Англией — этой колыбелью демократизма — отменили и приостановили целый ряд правовых гарантий. Была стеснена свобода передвижений, введена цензура, запрещена свобода слова, печати, союзов, удесятерились преследования против представителей интернационального социализма. С дальнейшим ходом войны повсюду были отменены многие законы, ограждавшие (хотя и недостаточно) интересы рабочего класса, происходила быстрая и повсеместная милитаризация труда, а теперь мы видим повсеместное его закрепощение государству. Страны, никогда не знавшие постоянной воинской повинности, в течение нескольких месяцев проводили полную реорганизацию своих армий. Если отмена и приостановление этих правовых гарантий в начале войны проводилась случайно, то теперь в этом сказывается строгая и неуклонная система»[606].

В этом превращении (если оно на самом деле было неожиданным превращением) хороша видна железная система индустриализма, которой не требуется усилий для превращения своего имперского пафоса в милитаризм. Исследователь европейской (в том числе русской) дискуссии о растущей военной угрозе, пожирающей ресурсы цивилизации, и сопутствующей ей дискуссии о «жёлтой угрозе» для всей европейской цивилизации, исходящей от Китая и Японии, верно отмечает, что в осмыслении опыта и угроз войны особая роль принадлежала известному марксисту-востоковеду, члену коллегии сталинского наркомата РСФСР по делам национальностей М. Павловичу (М. Л. Вельтману, 1871–1927), который начал свой творческий путь с детального анализа общественного смысла военных итогов колониальной англо-бурской войны, проповедуя, как и все социалисты, всеобщее милиционное вооружение народа, противостоящего профессиональной армии (колонизаторов)[607]. Англо-бурская война, прославившая в своём времени образцы концлагерей, партизанской войны «вооружённого народа» и «войны на уничтожение» и вообще современной войны[608], однако, исторически следовала после кубинской и тихоокеанских войн Соединённых Штатов. Русский военный разведчик на англо-бурской и русско-японской войне отмечал принципиальное значение американских усилий по формированию новой ситуации на Дальнем Востоке: «С помощью всё время поддерживавшихся ими кубинских и филиппинских революционеров американцы овладевают Кубой, Гуамом и Филиппинами и, таким образом, в несколько скачков оказываются в самом центре великой восточной арены»[609]. О прецедентном характере их методов войны современные исследователи обычаев войны и биополитики[610] говорят не часто.

Хотя они вряд ли были случайными в контексте модерной северо-американской истории, в которой во время войны Севера и Юга в 1864 году южанами был создан знаменитый лагерь для военнопленных северян, где из числа пленных в 45 000–52 000 человек умерло 13 000. А общее число пленных этой гражданской войны достигло вполне индустриальных масштабов: на Севере 216 000 южан (умерло 26 000), на Юге — 194 000 северян (умерло 30 000). Такое число военнопленных внутри в итоге единой страны нельзя не признать лабораторией массового содержания и использования массового принуждения, дополнительного к рабству и расовой сегрегации в САСШ[611]. Исторически одновременной лабораторией массового военного террора в отношении местного населения внутри страны можно счесть Польское восстание 1863 г.[612], пользовавшееся широкой поддержкой западных великих держав и либерально-социалистического общественного мнения Европы. Тем временем на Филиппинах подавление сопротивления местного населения Соединёнными Штатами в 1898–1901 гг. выглядело так: американский генерал Д. Смит «применял те самые методы „концентрации“ (насильственное переселение жителей в прибрежные пункты), которые в своё время практиковались испанцами на Кубе и являлись в 1897–1898 гг.[613] объектом столь резкой критики в американском Конгрессе. Их отмена была одним из центральных требований к испанскому правительству со стороны США перед началом испано-американской войны… Смит не только по примеру испанцев предписал обитателям внутренних районов острова (Самар. — М. К.) переселиться в прибрежные барио, — он предавал казни всех, кто не выполнял его распоряжения». Один из представителей гражданской администрации США на Филиппинах сообщил, что методом действий войск США было «полное сжигание поселений, чтобы опустошить районы и чтобы инсургенты не могли их занять». «Мы сожгли все их дома; я не знаю, сколько мужчин, женщин и детей убили ребята из Тенесси. Они не брали пленных», — рассказывал американец. По итогам американо-филиппинской войны «на одного пленного приходилось пять убитых»[614]. Русский либеральный предприниматель вспоминал через десятилетие после англо-бурской войны в едином контексте:

«Война обнаруживает стремление сделаться более жестокой, так как прежде для полной победы было достаточно сломить одну лишь армию, а теперь нужно ослабить и самый народ. Вспомним поведение англичан во время Бурской войны, когда они занимались систематическим измором жён и детей неприятеля в концентрационных лагерях; жестокость американцев на Филиппинах, где генерал Смит отдал приказ об избиении на острове Самар всех туземцев старше десятилетнего возраста; утопление русскими в Амуре близ Благовещенска нескольких тысяч китайцев, в числе коих были старики, женщины и дети!!»[615]

Ещё в 1916 году видный русский марксист А. А. Богданов внятно прогнозировал мировой и всеобщий масштаб новой войны, которая последует после ещё идущей: «Какие задачи ставила война перед вовлечёнными в неё коллективами? Задачи организации и дезорганизации в их неразрывной связи… В каком масштабе ставила их война? В масштабе универсальном…»[616]. В развитие опыта войны, М. Павлович уже в советское время писал:

«Военная индустрия сделалась фактором огромной важности во внутренней и внешней жизни государств. Милитаризм… превратился в самоцель… Первым естественным результатом мировой войны будет такое усиление милитаризма и империализма, какого не знали даже предшествующие десятилетия… Следовательно, не разоружение военное, а ещё более бешеная горячка вооружений, не отказ от военных кредитов у себя дома, а усиленная милитаризация бюджета, не содействие торжеству