Княжич. Соправитель. Великий князь Московский - Валерий Язвицкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отдав коня Илейке, Иван стал подниматься по ступеням паперти вслед за владыкой, благословляющим народ. Почти у самых дверей храма нежданно догнал его чистый и звонкий голос, покрывая голоса всех других:
Встань, пробудись, дитятко,Сымай со стены сабелькиИ все-то мечи булатныи.Ты коли-руби сабелькамиЗлых татар с татарчонками.Всех секи, кроши губителевТы мечами да булатными…
Княжич Иван оглянулся и видит: стоит высокая слепая старуха. Глаза ее покрыты бельмами, неподвижно глядят, куда – неведомо, а голос ручьем серебряным разливается, тоской течет со слезами горькими. Сжалось сердце Ивана от голоса этого – будто ото всей земли русской идет он. Оглянулся княжич опять назад, да ворота церковные за ним затворились, а в храме стихло все вдруг и замерло. Владыка остановился и за руку удержал возле себя княжича.
– Помедлим тут, – прошептал он, – сей часец протоиерей Тихон читать будет канон на поганых татар.
Утреня уже кончилась, и из алтаря вышел старец протоиерей в одной епитрахили и молитвенно, как в говение великопостное, преклонил колени пред алтарем у царских врат. Встав и крестясь истово, возопил он со скорбной мольбой тихо, но внятно:
– Силою непобедимою, Христе, Матери Своея молитвами препоясав князя нашего, покори ему поганых, Ты бо державец един во бранех, человеколюбче!
Снова простерся ниц священнослужитель, и все, что были в соборе, словно вздохом одним вздохнув, пали на колени в тоске и слезах. Плакал, стоя на коленях, и княжич Иван. Не вставая с колен, еще жалостней и громче воскликнул протоиерей дребезжащим старческим голосом:
– Ярость неверных врагов, злую гордость и шатание покори под нозе, молим Тя, Владычице, благоверному князю нашему, твое заступление охраняющее.
– Господи, сокруши злых агарян и Шемяку, – отирая слезы, прошептал Иван и устремил взгляд на икону Спасителя.
Владыка Авраамий тихонько дотронулся до плеча его и быстро шепнул:
– Иди за мной к амвону.
Княжич медленно поднялся и пошел за владыкой. Народ, почтительно расступаясь, открыл им посреди храма широкий путь к алтарю, а клир торжественно пошел им навстречу.
Началась литургия. Служил сам владыка. Княжич Иван, слушая церковное пение, крестясь и отдавая поклоны, когда следует, весь погрузился в неясные, запутанные думы. И все грустнее ему становится и хочется не то молиться, не то плакать. Вспоминаются все недавние беды и горести, и вот сызнова Шемякины козни, и сызнова татары казанские, и страшно и горько Ивану, тоской гнетет его неизбывной.
– Господи, – шепчет он со слезами, – пошто, Господи, у меня, как у Степана-богатыря, потемнен в глазах свет Божий?
Мятется душа его, думает он обо всем, что слышал от князей, воевод, отцов духовных, от Илейки и Ермилки-кузнеца. Понять все слышанное хочет, и вот-вот приходит к нему это понятие и опять ускользает. Бьется так он в думах своих и вдруг чует, что и звон и песнопение церковные смолкли, тишина в храме, а с амвона слова владыки Авраамия доносятся, которые не сразу он понимает.
– Шемяка же Каину подобен, – говорит с горестью владыка, обращаясь со словом к молящимся, – паки ополчась на брата своего старшого, на великого князя, неволит христиан христианскую кровь проливать. Распри и рати снова творит, крамолу непрестанно кует с погаными вместе. Понудил злодей ныне великого князя на новую рать. Татарове же токмо и жаждут грады и села наши мечу предать и разграбить. И токмо ослабнет от злой усобицы Русь, – опять Орда придет. Паки кровь отцов и братий наших, яко вода обильная, напоит землю. Многие братья, сестры и дети наши в полон уведены будут погаными. Села наши запустеют, дикой травой порастут, церкви оскверненные без звону будут, яко немые…
Владыка смолк, подавленный горем, но тотчас же снова возвысил голос свой:
– Но оставим речи печали и так с верою возопиим: «Воскресни, Боже, суди земли! Воздвигни великого князя, умножи силу его. Укрепи, Боже, нас и утверди. Не дай, Господи, в полон земли нашей язычникам, не знающим Бога истинного! Подай, Господи, победу великому князю, победу на вся, восстающая на ны!»… Аминь!
– Аминь, аминь, – послышалось со всех сторон. – Заступи и помилуй нас, Господи, от поганых! Накажи злодея и вора Шемяку!
Народ зашумел и, крестясь, стал выходить из собора…
Уже третью неделю живет княжич Иван во Владимире. Вернулся уж с полками своими к празднику Рождества Христова наместник владимирский, воевода Беззубцев, Константин Александрович.
Загудел весь Владимир, словно улей, радостными рассказами воинов о победах над погаными, об освобождении захваченного ими полона. Веселее от того кипит предпраздничная суматоха в старом стольном городе: готовят на площадях к праздникам качели и ледяные горы, набрались во Владимир медвежатники, кукольники, скоморохи, гудошники. Парни же и девушки владимирские учатся петь колядки, а хозяйки застилают сеном покои, варят на меду с сочивом[95] кутью из ячной крупы для ужина в сочельник, когда ничего весь день не едят до первой звезды. Во всей толчее этой и суматохе степенно все делается, как и полагается в такой пост.
Константин Александрович пригласил к себе в наместничьи хоромы на Святки и княжича Ивана и владыку Авраамия. Фекла Андреевна, супруга наместника, не ждала таких гостей и смутилась было, но все-таки не отказалась печь «козюльку»,[96] чтобы, ныне же спрятав ее, хранить весь год до будущего сочельника. Только бы владыка о том не узнал, что домового она тешит. Да что делать – скота жалко. Не взлюбит скотину дворовой хозяин и коровы останутся яловы, и мор может на них прийти, а коней и сам защекочет…
Приносился дар «домовому».
– Василей-то баил утресь, – вслух высказывает она мужу свои соображения, надеясь на его поддержку, – баил он, что твой-то жеребец весь в мыле был и грива вся спутана у него. Хозяин его мучит. Козла хотят пустить ему в стойло.
Константин Александрович промолчал, знал он, к чему ведет речь Фекла Андреевна. Племянник же ее, молодой подьячий Федя Курицын, улыбнулся и молвил:
– А ты бы, тетунька, лучше не пекла бы бесу козла, а святым угодникам Божьим свечи да лампады теплила, а жеребца-то святой бы водой покропила. Помолись вот Флору и Лавру. «Флор-Лавёр – до лошади добёр», а то и святой Степан на то вельми гож…
– А коровы-то как, Федюшка? – язвительно прищурив глаза, спросила тетка.
– Коровы? Изволь: молись святому Власию да Вуколу-телятнику.
– А овцы? – вызывающе продолжала Фекла Андреевна.
– А на то еще более святых: Василий овцам шерсть дает, Мамонт, Онисим, Абрам – овчарники, Настасья – овечница…
– Для всех же от скотского падежа святой Модест, – усмехаясь, вставил свое слово сам Константин Александрович.
– Для кур, уток, гусей, – смеясь, продолжал Федя Курицын, – Кузьма, Демьян да Никита-гусятник, а для пчел – святые Зосима и Савватий…
Но тетка не стала слушать дальше. Насмешливо уперши руки в бока, она молвила с укоризной:
– Ишь умудрил Господь Бог вас обоих! Да ежели яз всем тем святым молебны петь буду да свечи ставить, то у меня и времени на хозяйство не станет и казны не хватит. Эх вы, головушки! – Тетушка с обидным презрением фыркнула, но добавила потом спокойно и деловито: – Тут же яз токмо одну козюльку спеку, и весь год дворовой хозяин ко всей скотине, ко всей птице добёр да ласков.
Беззубцев переглянулся с Федей, и оба весело рассмеялись.
– Нет, брат, – сказал Константин Александрович, – не годимся мы с тобой к хозяйству!
– Все ж, тетунька, – посоветовал Федя, – ты пуще зеницы ока хорони от владыки козюльку-то. Яз как ученик его добре знаю нрав отца Авраамия. Осерчает он! Ревнив к язычеству всякому…
– Да нешто сие язычество?! – возмутилась Фекла Андреевна и, крестясь, вышла с досадой из покоя.
Константин Александрович, улыбаясь, подошел к окну и заглянул на улицу.
– Что-то не едет владыка-то, – проговорил он, – ты бы, Феденька, сходил к дворецкому. Как бы не прозевали гостей.
– Иду, – ответил Федя и, вставая со скамьи, спросил: – А истинно то, что княжич вельми разумен?..
– Истинно так, – ответил Беззубцев, – дивно разумен. Велик и телесами, и разумением, будто и не отрок, а парубок. Ну, да сам узришь севодни…
Постучал и вошел в покой дворецкий Кондратьич:
– Едут, едут, боярин. Я те и шубу и шапку принес.
– Оболокайся борзо и ты, Феденька, – заспешил Беззубцев, – побежим! Не опоздать бы нам за воротами встретить…
Гостей провели прямо в крестовую, всю устланную душистым сеном. Там горели уж свечи и лампады перед большим резным кивотом. Шелковая занавеска была отдернута, и на окладах икон, на жемчужной обнизи всякого узорочья от огоньков свечей искрились райки, а от разноцветных лампад ложились синие, красные и зеленые пятна.
