Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925 - Марк Д. Стейнберг

в 1870-е годы предложил «религию социал-демократии», чтобы скрестить марксизм с религиозным духом. По мнению богостроителей, детерминистский материализм – «марксизм плехановского извода», как презрительно они часто выражались с отсылкой на наиболее ортодоксального «отца русского марксизма», – по своему психологическому эффекту воспитывает в людях пассивность перед слепой судьбой, поскольку лишает религиозных иллюзий, которые когда-то питали надежду, служили основанием для моральных оценок и внушали благоговение перед природой. Последователи богостроительства утверждали, что в любом коллективном движении очень важно апеллировать к подсознательному и эмоциональному началу в человеке, использовать вдохновляющий потенциал мифа и религии. По словам Луначарского, социализму необходимо овладеть энергией «мифа», сбросить «ветхий плащ серого материализма» и создать «религиозный атеизм», который станет «гармоническим синтезом» материализма и мистики, поставит на место Бога человека, но сохранит религиозный пыл, изумление перед миром, нравственную определенность, надежду на избавление от зла и смерти, характерные для теистических религий[397]. Богостроители, будучи членами партии большевиков, навлекли на себя яростную критику Ленина, их доктрина была осуждена Центральным комитетом партии в 1909 году и, возможно, вызывала сомнения у самих создателей. Но ее дух оказался гораздо долговечней, чем она сама, и его влияние по-прежнему сказывалось, особенно среди рабочих интеллигентов, многие из которых продолжали конструировать с помощью сакральных образцов, понятий и символов социалистический дискурс, подобный тому, который пытались создать богостроители.

Рабочие писатели придерживались мнения, что идея должна соединиться с чувством, чтобы породить действие. Они наполняли свои произведения гиперболами, метафорами и символами, так как из них складывался тот эмоциональный язык, который, по их мнению, производил наибольшее впечатление и вызывал максимальный отклик. Как полагал рабочий и последователь богостроительства Федор Калинин, писателей-рабочих направлял сугубо пролетарский способ познания мира: их повседневный опыт учил, что мир не может быть понят только с помощью разума, для этого требуются и чувства, и интуиция [Калинин 1912: 96–97, 106]. Религиозные понятия и образы обладали особой притягательностью еще и потому, что были знакомы рабочим с детства и составляли часть их мира, прежде всего эмоционального. В автобиографиях рабочие писатели часто сообщали, что религиозные предания и верования производили на них сильное впечатление, особенно в юности. У многих были глубоко набожные родители. В детстве многим рассказывали и читали религиозные истории, прежде всего жития святых и мучеников, Евангелия, а также сказки, которые можно считать разновидностью нехристианской мифологии. Когда дети осваивали грамоту – а это происходило, как правило, в сельской церковно-приходской школе, – они обычно продолжали читать религиозные книги (и по заданию, и по собственному желанию), в том числе жития святых, Библию, Толстого, богословские сочинения. Церковные праздники и пение, звучавшее во время богослужений, часто оставались задушевнейшими воспоминаниями детства. Кто-то пел в церковном хоре, читал псалтырь на похоронах, сочинял религиозные стихи. Некоторые рабочие совершали паломничества – в том числе к Толстому в Ясную Поляну или даже по монастырям. Другие вспоминали, что по крайней мере подумывали о том, чтобы стать паломником или монахом. Даже после революции воспоминания об этих эпизодах окрашивались теплотой, которая свидетельствует об их значимости для интеллектуального и личностного становления писателей-рабочих [Обрадович 1920f: 26–27; Королев 1914][398].

Когда рабочие отворачивались от официальной церкви и традиционной веры в Бога, что случалось со многими, они тем не менее сохраняли приверженность религиозным образам, языку и способу чувствовать. При этом далеко не всегда происходила пересадка знакомых религиозных образов на светскую почву, как, например, в мечтах о построении рая на земле или в представлении о Христе как о социальном бунтаре. По сути, рабочие писатели независимо от того, оставались они верующими или нет, использовали религиозные мотивы, чтобы придать эмоциональное измерение настоящему, своей интерпретации мира и планам его преобразования. Обычно они рассматривали человеческое существование как мифологическое путешествие через страдания к избавлению от несчастий, зла и даже смерти. Образы мученичества, распятия, преображения и воскрешения входили в их творческий арсенал наряду с нарративами страдания, зла и спасения. Они редко имели буквальный религиозный смысл – разве что в виде остаточного следа, хотя некоторые авторы оставались верующими. Однако рассматривать религиозную образность только как литературный прием тоже нельзя. Выбор такой системы образов отражал способ видения и чувствования, который был столь же важен для системы ценностей рабочих, как политическая идеология, – хотя более неуловим. Как позже скажет Обрадович, символический язык отражал ту правду, которая лучше всего постигается чувствами [Обрадович 1920g: 24–25]. В конечном итоге религиозно-символический язык являлся эмоционально эффективным способом приоткрыть те «структуры мира, которые не видны на уровне непосредственного опыта», вывести повседневные сюжеты в более высокие, нуминозные сферы, достичь универсального [Eliade 1959].

«Цепь страданий»

Как показано в предыдущих главах, тема страданий очень занимала русских писателей-рабочих. Их произведения изобилуют лексикой, обозначающей душевные терзания: «грусть», «печаль», «скорбь», «горе», «мука», «мучение», «страдание», «тоска». Построить нарратив страдания из жизненного материала социальных низов Российской империи не составляло труда. Когда рабочие описывали нищету, голод, изнурительный труд, физические травмы, жестокое обращение, насилие, преждевременную смерть, они брали факты из собственной жизни. В профсоюзной газете пекарей один автор так охарактеризовал жизнь трудящегося человека: «цепь страданий, река пота, море слез» [Додаев 1914: 2]. Однако, будучи положен на бумагу, рассказ о страданиях становился частью возвышенного и значительного нарратива «громогласного свидетельства». Как в приведенном примере, рабочие часто прибегали к гиперболе и пафосу. Благодаря этому их произведения приобретали образность и глубину. Повествуя о жизни бедных и униженных, писатели из низших сословий часто обращались к символам, ибо символ по определению обобщает частное, указывает на более глубокие смысловые структуры мира, на скрытую правду. События жизни, таким образом, обращались в священнодействие, отсылали к сакральному, становясь внешними знаками более глубокой реальности. А любой символ, особенно сакральный, допускает множество интерпретаций, не всегда однозначных.

Истории и образы страданий в произведениях рабочих писателей соотносятся с христианским постулатом о том, что страдания – неизбежный удел грешного человека. Рабочие постоянно изображали свою жизнь как «тяжкий крестный путь страданий», как «тернистый путь», и каждый обязан нести «свой крест тяжелый без жалобы» и «чашу горькую страданий до конца» испить[399]. В то же время рабочие писатели не готовы были согласиться с традиционным представлением о том, что они должны терпеть страдания, потому что такова обязательная расплата «за грехи отцов». Они считали это «обманом»[400]. Вместо этого рабочие писатели, как мы видели, склонялись к тому, чтобы расценивать страдание как нравственную аномалию, но в то же время видеть в нем залог искупления и освобождения, подобно страданиям Христа, аллюзии на которого часто встречаются в их текстах. Тем,