Будущее - Дмитрий Глуховский

Мы выходим из ангара и поднимаемся, еле переводя дыхание, на двадцать какой-то ярус; старая, исконная Барселона отсюда не видна, убрана в металлический футляр. Тут только радужные столбы-цилиндры, показушное счастье безоблачной Европы, маяк, на который тянутся изо всех океанов потерпевшие кораблекрушение.

Хотя путь до порта неблизкий, нас так больше и не грабят.

— Надо держаться подальше от башен, — инструктирует меня Аннели. — А вообще хорошо знать, в каком районе кто заправляет. Где паки, где индусы, где русские, где китайцы, где сенегальцы... А еще лучше — их паханов по именам. Всегда можно договориться. Тут же нормальные люди живут, а не варвары какие-нибудь!

— Да тут у вас политика почище нашей, — говорю я ей. — Международные конфликты на каждом квадратном метре. Вавилон какой-то!

— Ты себе не представляешь! — подхватывает она. — Китайцы и индусы — ладно, но тут такие кварталы есть... Вон в той башне они провозгласили независимую Палестину, а в этой, синей, есть ассирийский квартал. Слышал про Ассирию? Я вот ничего не знала про нее, пока случайно не заплутала там. Такой страны уже тысячи три лет на карте мира нету — только тут, в Барсе. Прямо под Советским Союзом находится и над Российской Империей. Там на каждом этаже — по правительству в изгнании. Один знакомый врал, что посольство Атлантиды видел. Заходил, ему даже визу сделали и денег поменяли на какие-то фантики!

Креветки заканчиваются как раз к тому моменту, как мы добираемся до порта. Море выплескивается на нас: кругом обходим заслонявшую его ядрено-желтую башню, и вот оно затапливает нам весь обзор. Запруженный променад с мириадами ларьков, торгующих кокаином, семечками, проститутками-транссексуалами, шашлыком, национальной одеждой и огнестрельным оружием, возносится на сотню метров над водной поверхностью. За ним — стена до небес, композитные утесы гигаполиса.

Странно видеть место, где земля заканчивается.

Я бывал на море раньше. Обычно оно походит на рисовые поля или на венецианские каналы — сплошь уставлено сельхозплатформами. Весь океан — один садок, в котором человечество разводит себе всяческую живность на прокорм: тут лосося, там моллюсков, здесь планктон.

Но сейчас передо мной открывается великая пустошь. Никто не станет строить тут морские платформы — местные банды разграбят любую ферму в первый же день. У берега копошатся еще промысловые суденышки и кишат рыбацкие лодки, но горизонт чист.

И воздух тут совсем другой.

Словно не воздух, а гелий. Набираешь им два шара в своей груди — и можно лететь.

Мы сгоняем с погнутой скамейки какую-то малолетнюю шпану и садимся лицом в синь. Бриз гладит наши лица. Солнечные лучи плавят композит, из которого отлиты пятьсот семьдесят шесть одинаковых башен нового города. И где-то в его подполье живет город старый, город, который...

— Ну и как тебе Барса? — щурится на солнце Аннели. — Сущий ад, а? Обритая наголо, она кажется мне необычайно ломкой, хрупкой — и еще моей собственной; ведь это я сделал ее такой. ...который мог бы стать моим. Нашим.

Нет, мои мысли о том, чтобы получить работу в заповеднике Фьорентина, сделаться сторожем своих детских воспоминаний, затащить в этот гербарий Аннели и в нерабочие часы парка играть с ней в Адама и Еву — мечты имбецила. Через день после неявки по вызову меня найдут и выдернут на трибунал Фаланги, и тогда...

Черный зал, круг масок, кастрация и измельчитель; я стану компостом, а мое место в звене займет стажер, его быстро всему научат. Но Барселона...

Сюда не дотянутся Бессмертные. Здесь можно укрыться так, что нас никогда не найдут. Я жил в Европе, я привит от старости, и Аннели тоже. Ни старение, ни смерть нам не грозят. На первое время нашим домом могла бы стать квартира Раджа... А дальше — как знать? — не появится ли у нас настоящий дом и настоящая жизнь?

Барселона. Клоака. Карнавал. Бурление. Опасность. Жизнь.

Все, что я должен сделать — взять свой рюкзак с набором палача и зашвырнуть его прямо сейчас в море. Через несколько секунд он плюхнется в воду, приборы закоротит — и я больше не буду Семьсот Семнадцатым. Могу стать Эженом, а могу и остаться Яном.

— Барса? — Я пробую на вкус название нашего дома.

— Барса! — озорно глядит Аннели. — Что скажешь?

Свободная футболка трепещет на ветру, то прилипая и обрисовывая ее линии, то раздуваясь и забывая их. Аннели удрученно смотрит на свои перепачканные в масле руки.

— Слушай! У тебя же твоя форма с собой! Она ведь черная, так? На ней ничего не видно будет. Можно, я руки вытру? Один раз! Быстренько!

Она тянется к моему рюкзаку — я перехватываю ее запястье, отрицательно качаю головой. Она фыркает и отворачивается. Солнце заходит за облако. Мне неловко. Барселона — это ты, Аннели.

— В России есть одна странная болезнь. Горло от нее зарастает пленкой, и заболевший задыхается. Воздуха остается все меньше, пока он не умирает.

— Не переводи стрелки! — строго говорит мне она.

— Лечат они ее странной штуковиной, — продолжаю я. — Серебряной трубочкой. Пленка боится серебра. Врачеватель вставляет больному в горло маленькую серебряную трубочку, и тот дышит через нее, пока не одолеет болезнь.

Аннели не перебивает меня.

— Ты — моя серебряная трубочка. С тобой я начал дышать.

Она улыбается мне вполоборота, потом наклоняется и целует меня в губы.

А после вытирает свои руки о мои штаны.

— Ты поэт, а?

— Прости. Несу всякую ересь. Идио... Но она целует меня снова.

— Поправляйся. Не хотелось бы, чтобы ты задохнулся.

— Как считаешь, могли бы мы пожить у Раджа? — Я произношу это как бы в никуда, как бы в море.

— Ты что, дезертировать собрался? Жму плечами.

— Ты не сможешь! — уверенно заявляет она.

— Почему это?

— Если ты свою форму даже испачкать боишься! — Аннели цыкает. — Думаешь, я дурочка? У тебя сейчас отгул, вот ты и размечтался. А вызовут тебя на службу, мигом возьмешь под козырек. Что, не так?

Не знаю. Не знаю как.

— Я хочу быть с тобой.

— Детский сад. — Она хлопает меня по плечу. — Ясли.

— Что?

— Ты глупый. Даже странно.

Я лезу в рюкзак и достаю оттуда свой балахон.

— На, — говорю я ей. — Вытри руки. Пожалуйста.

— Не надо жертв, — усмехается она. — Спрячь, пока тебе морду за него не начистили. Тут у людей на вашу форму аллергия.

— Я хочу остаться. В Барселоне. С тобой.

— Вот это ересь так ересь!

— Мы можем пожить у Раджа, — твержу я. — Мы можем снять себе квартиру... Угол... Может, недалеко от твоей матери... Я найду какую-нибудь работу. Вышибалой там или... Ну... Радж, может, мне подыщет что-нибудь, или с Хему эту его идею... Не важно. Просто я не хочу возвращаться туда. Мне нужно с тобой... — Я прячу глаза, мне жарко, мне стыдно, я не могу заткнуться.

Она наполняет себя гелием. Зажмуривает глаза. Пресекает мое бормотание.

— Как твое полное имя?

— Ян.

— Полное. С идентификатором.

Мне трудно это дается. В концлагерных публичных банях я чувствовал себя менее голым, чем в ту минуту, когда мне приходится вслух — впервые за долгое время — назвать себя полностью. Но я должен перед ней обнажиться по-настоящему, иначе она не поверит мне, в меня. Это испытание.

— Ян. Нахтигаль. Два Тэ.

— Нах-те-галь? Н-А-Х-Т-Е-Г-А-Л-Ь?

— Через «и». НахтИгаль. «Соловей» по-немецки. И еще была такая нацистская дивизия. По распределению досталось, когда выпускался.

— Красота! Тебе очень идет! — Аннели спрыгивает со скамьи, сунув руки в карманы штанов, шагает куда-то.

— Куда ты? — Мне приходится ее догонять.

— За мной должок, — откликается она. — Хочу вернуть тебе его.

Ловлю ее у коммуникационного терминала — ярко-зеленого, в толстенном антивандальном корпусе. Европа расставляла такие в образцово-показательных кукольных домиках, чтобы наиболее мозговитые дикари могли интегрироваться в общее информационное пространство и приобщаться к прекрасному. Обычный комм тут роскошь...

— Запрос на поиск членов семьи, — произносит Аннели.

— Что ты делаешь?

— Идентифицируйте себя, — требует терминал.

— Аннели Валлин Двадцать Один Пэ, — четко произносит она, прежде чем я успеваю понять, что происходит.

— Принято. На чье имя вы хотите осуществить запрос?

— Поиск родителей. На имя Ян Нахтигаль Два Тэ.

— Зачем ты? Что ты делаешь?! — Я хватаю ее за руку, отдергиваю от терминала; меня прошибает насквозь холодом, в глазах темнота, ухает сердце. — Зачем?! Я тебя не просил! И зачем ты назвалась?!

— Запрос выполняется.

— Ты же не можешь искать от своего имени. Тебе запрещено узнавать, что с твоими родителями. Я тебе помогаю.