Разговор в «Соборе» - Марио Льоса

— Пожалуйста, папа, не будем об этом, я очень тебя прошу, папа.

— Я завел этот разговор, потому что люблю тебя. — Глаза его, думает он, округлились, голос сел. — Ты многого мог бы достичь и многое свершить. Зачем ты губишь себя, Сантьяго?

— Тем не менее, папа, я буду жить так, как мне хочется. — Сантьяго поцеловал его и отстранился. — В воскресенье увидимся. Я приду часам к двенадцати.

Он быстро зашагал прочь, свернул к Малекону и, уже поднимаясь по откосу, услышал, как взревел мотор, и увидел, как машина, прыгая на рытвинах, понеслась вдоль Агуа-Дульсе, скрылась в облаке пыли. Ты оказался несговорчив, Савалита. Будь отец жив, он продолжал бы заманивать тебя домой, придумывал бы все новые и новые доводы, лишь бы только ты вернулся.

— Ну, ты уже видел газету? Ни единого слова о Кете, — сказал Карлитос. — А ты помирился с отцом, а скоро помиришься с матерью. Представляю, какой прием ждет тебя в воскресенье.

Да уж, думает он, смех, слезы, шутки. Это было не очень тяжко: лед был сломан, как только он отворил дверь и услышал крик Тете: мамочка, вот он! Они поливали цветы в саду, трава была еще влажная. Негодяй, милый мой, сыночек — и руки матери обвили твою шею, Савалита. Она обнимала его, целовала, плакала, а отец, Чиспас, Тете улыбались, глядя на это, и вся прислуга вертелась рядом. Сколько же мне еще сносить твои сумасбродства, сыночек мой? как же тебе не стыдно? я так измучилась. Но тот не показывался: значит, это правда, папа?

— Когда ты вошел в редакцию, я заметил, как стало неловко Бесеррите, — сказал Карлитос. — Он чуть не проглотил свою сигарету. Невероятно.

— Нового ничего, откровения этой шкуры не в счет, — пробурчал Бесеррита, пренебрежительно просматривая исписанные листки. — Ну-ка, сделайте столбец: следствие продолжается, отрабатываются новые версии. Десяток общих фраз. Займитесь.

— Это самое замечательное во всей этой истории, — сказал Карлитос. — Бесеррита оказался человеком, у Бесерриты обнаружилось сердце.

Как ты похудел, у тебя синяки под глазами — они вошли в дом — а кто же тебе стирает? — и он сел между сеньорой Соилой и Тете — а в этом пансионе кормят хоть прилично? — прилично, мама, и даже тени беспокойства не заметил он в глазах отца, — а на лекции ты ходишь? — и голос не выдавал вины или тревоги. Он улыбался и пошучивал, он был счастлив и полон надежд и, наверно, думал: вернулся, останется, все наладится, а тут Тете: ну-ка, отвечай как на духу, не могу поверить, что ты никого себе не завел. Придется поверить, Тете.

— Знаешь, Амбросио от нас ушел? — сказал Чиспас. — Вдруг уволился, ни с того ни с сего.

— Ну что, Перикито тебе подмигивает? Ариспе причмокивает, Эрнандес говорит с подковыркой? — сказал Карлитос. — Ведь нет, хотя тебе бы этого очень хотелось, — ты же мазохист. У них хватает своих дел, им некогда сострадать и сочувствовать. Да и в чем сочувствовать? Чем ты-то заслужил сочувствие?

— Он уехал домой, говорил, что купит машину, станет таксистом, — улыбнулся дон Фермин. — Бедный глупый негр. Дай ему Бог.

— Конечно, — засмеялся Карлитос, — тебе бы очень хотелось, чтоб вся редакция только о тебе и говорила, сплетничала на твой счет, перемывала тебе кости. Но нет, Савалита: они или ничего не знают, или так изумились, что не решаются рот раскрыть. Какое жестокое разочарование, Савалита.

— А папа не хочет брать другого шофера и водит теперь сам, — засмеялась Тете.

— Ты бы видел это! Держит десять километров в час и на каждом углу тормозит.

— Ты бы хотел, чтоб все сюсюкали с тобой, чтоб были подчеркнуто любезны, чтоб ты не знал, куда деваться от их улыбочек? — сказал Карлитос. — Разве не так? А на самом деле никто ничего не знает, а знает — так плюет на это. Обидно, Савалита, правда?

— Неправда, от дома до конторы я добираюсь быстрее Чиспаса, — засмеялся дон Фермин. — Выяснилось, что я прирожденный гонщик. Впал в детство. А-а, вот и чупе! Какая роскошь!

Очень вкусно, мамочка, да, конечно, еще тарелку, а хозяйка тебя кормит креветками? — да, мамочка. Да кто же он, Савалита, — актер? бесстыдный лжец? циник? Да-да, он принесет белье, чтоб тут постирали. Человек, который так привык менять обличья, что уже невозможно понять, где же его истинное лицо? Да, мама, каждое воскресенье буду приходить к обеду. Жертва он или палач, зубами и когтями отстаивающий право не быть проглоченным, а глотать самому? Просто перуанский буржуа? Да, он будет звонить ежедневно, рассказывать, как идут дела, говорить, не нужно ли чего. Он мил и добр у себя дома, со своими детьми, аморален и беспринципен в делах, оппортунист в политике то есть, точно такой, как все прочие, не хуже и не лучше? Да, мама, он непременно получит диплом. Импотент — с женой, ненасытный любовник — со своими содержанками, извращенец, спускающий брюки перед своим шофером? Нет-нет, мама, не засиживаться, тепло одеваться, не курить, беречься, мама. Он задыхается, и пускает слюни, и мажется вазелином, и кряхтит, как роженица?

— Да, я учил ниньо Чиспаса водить, — говорит Амбросио. — Ну, ясное дело, потихоньку от дона Фермина.

— Ни разу не слышал, чтоб Бесеррита и Перикито хотя бы словом об этом обмолвились, — сказал Карлитос. — Впрочем, может быть, это только при мне, они же знают, что мы с тобой дружим. Ну, может быть, и говорили об этом — день, неделю. А потом привыкли, забыли. Разве и с Музой было не так? Разве со всем в этой стране не так, Савалита?

Слипшиеся в один ком годы, Савалита: серые дни, однообразные ночи, пиво и публичные дома. Репортажи и статьи: исписанной тобой бумагой можно было бы подтираться всю жизнь, и еще бы хватило, думает он. Разговоры в «Негро-негро», чупе с креветками по воскресеньям, талоны на обед в редакционном буфете, пьянство без упоения, Савалита, блуд без упоения, журналистика — тоже без упоения. Долги к концу месяца, ощущение того, что тебя медленно и неуклонно засасывает какая-то невидимая слизь. Она, она одна внесла некоторое разнообразие, думает он. Она заставила тебя, Савалита, плакать, мучиться, не спать ночей. Ты встряхнула меня, Муза, ты заставила меня жить — хоть и не в полную силу. Карлитос пошевелился, поднял руку и со свистом втянул воздух, откинул голову, помнишь, Савалита: пол-лица на свету, пол-лица скрыто таинственной и глубокой тьмой.

— Китаянка спит теперь с оркестрантом из «Амбесси», — помнишь его водянистый блуждающий взгляд? — У меня, Савалита, тоже есть право на огорчения.

— Ну так, я вижу, это опять до утра, — сказал Сантьяго. — Опять мне тебя тащить и спать укладывать.

— Ты такой же хороший человек, как я, и такой же неудачник, — с усилием выговорил Карлитос. — И у тебя есть все, что надо. Но кое-чего не хватает. Ты, кажется, говорил, что хочешь жить? Влюбись в потаскуху, тогда заживешь.

Он склонил голову и медленным, густым, неуверенным голосом стал декламировать: повторял один и тот же стих, замолкал и начинал сначала, иногда перебивая себя почти беззвучным смехом. Когда Норвин и Рохас вошли в «Негро-негро», было уже около трех, и Карлитос уже давно нес околесицу.

— Матч окончен, мы сдались, — сказал Норвин. — Поле битвы за вами — за Бесерритой и тобой.

— Ни слова о газете, или я уйду, — сказал Рохас. — Сейчас три утра, Норвин. Забудь «Ультима Ора», забудь Музу, а нет — до свидания.

— Ну ты, ловец сенсаций, — сказал Карлитос. — Разве ты журналист, Норвин? Дерьмо ты, а не журналист.

— Уголовщиной больше не занимаюсь, — сказал Сантьяго. — На этой неделе вернулся во внутреннюю информацию.

— О Музе мы больше не пишем, пусть Бесеррита резвится на просторе, — сказал Норвин. — Тема исчерпана, ничего больше не выжать. Пойми, Савалита, больше ничего не раскопаете. С Музой покончено.

— Чем разжигать низменные инстинкты перуанцев, угости лучше пивом, — сказал Карлитос. — Сенсаций ему хочется, видали?

— Я знаю, что Бесеррита будет раздувать, пока не лопнет, — сказал Норвин, — а мы — нет. Глухо. Пойми ты, Савалита, больше ничего не откроете. Но признай, что до сих пор мы шли ноздря в ноздрю.

— Мулат, прилизанный такой и с вот такими бицепсами, — сказал Карлитос. — На барабане играет.

— Полиция собирается закрывать дело, — сказал Норвин. — Пантоха мне признался по секрету. Топчутся на одном месте, а вперед ни на шаг не продвинулись. Можешь передать это Бесеррите.

Не смогли распутать или не захотели, думает он. Не доискались правды или же убили тебя, Муза, во второй раз? Да были ли эти разговоры вполголоса, приходы и уходы, таинственные двери, которые открывались и захлопывались? Были ли слухи, признания, приказы?

— Сегодня я пришел к нему в «Амбесси», — сказал Карлитос. — Потолковать со мной собрался, разобраться? Нет, говорю, поговорить хочу. Расскажи-ка мне, как тебя ублажает китаянка, потом я расскажу. Сравним. Тут мы с ним и подружились.

Что это было, Савалита, — вечная полицейская нерасторопность, чисто перуанское безволие или бездарность? Никто ничего не требовал, думает он, никого не теребил, не заставлял следствие пошевеливаться. Тело Музы предали земле, дело Музы — забвенью. Те же люди убили тебя, Муза, во второй раз, или теперь уже с тобой расправилась страна?