Насилие и священное - Рене Жирар

Цель всех этих предосторожностей — предотвращение слишком прямого контакта. Они однако не означают, что для общества нехорошо давать приют столь необычному персонажу. Король, как мы знаем, одновременно очень вреден и очень благотворен: историческое чередование насилия и мира перенесено из времени в пространство. Результаты чем-то похожи на некоторые преобразования энергии в современной технике — возможно, потому, что приемы религиозного мышления уже опираются на некоторые природные модели.

Подданные, которые в присутствии короля чувствуют себя неуютно из-за его избыточной мощи, из-за его «сильване», пришли бы в ужас, если бы короля вообще не стало. Наша «робость» и наше «почтение» — на самом деле всего лишь смягченные формы этих же феноменов. По отношению к воплощению священного есть оптимальная дистанция, позволяющая получить его благие плоды и уберечься от пагубных. Абсолютно точно так же, как с огнем: он обжигает, если слишком приблизиться, он вообще бесполезен, если слишком от него удалиться. Между этими двумя крайностями находится огонь, дающий тепло и свет.

Выше мы видели, что всякий жертвенный ритуал основан на двух замещениях: первое обеспечено учредительным насилием, которое замещает единственной жертвой всех членов общины; второе, собственно ритуальное, замещает жертву отпущения жертвой удобоприносимой. Принципиальное свойство удобожертвенных категорий, как мы знаем, — их непринадлежность к общине. Жертва отпущения, напротив, составляет часть общины. Мы определили ритуальное жертвоприношение как неточную имитацию учредительного насилия. Нужно задать вопрос, почему жертвоприношение систематически щадит жертв, которые кажутся наиболее подходящими, которые больше всего похожи на первоначальную жертву, — щадит членов общины.

Необходимость указанного различия между изначальной жертвой и жертвами ритуальными прекрасно объясняется, как мы знаем, на функциональном уровне. Если бы ритуальные жертвы, подобно жертве отпущения, принадлежали общине, то жертвоприношение не сковало бы, а расковало насилие; вместо того чтобы возобновить последствия учредительного насилия, оно бы начало новый жертвенный кризис. Однако тот факт, что определенные условия должны быть реализованы, не может сам по себе объяснить существование институтов, способных их реализовать. Второе жертвенное замещение составляет проблему, которую нужно решить.

Поначалу хочется объяснить различие между оригиналом и копией, между исходной жертвой и жертвами ритуальными, с помощью вмешательства человеческого разума, с помощью элементарного здравого смысла, который способствовал сдвигу изнутри общины вовне. Защитное смещение от одного типа жертвы к другому можно с легкостью принять за «человеческий» элемент жертвоприношения в смысле современного гуманизма. То, что мы выше назвали хитростью жертвоприношения, оказалось бы тогда хитростью жрецов, прикрывших глаза на требования ритуального мимесиса, запросто обходящих религиозные псевдообязанности — возможно, потому, что в глубине души предчувствовали то, что мы, современные люди, впервые, как нам кажется, поняли и провозгласили открыто, — тщетность и бесполезность всех ритуалов. Соблазнительно счесть, что со вторым жертвенным замещением фанатизм уже отступает перед скептицизмом avant la lettre, перед идеями, предвозвещающими наши.

Но ясно, что эта гипотеза не выдерживает критики. Во-первых, есть много обществ, где в жертву приносят людей — военнопленных, рабов, детей или даже, в случае священного короля и аналогичных жертвоприношений, членов общины. Можно подумать, что здесь вообще нет второго жертвенного замещения. Потому-то соотношение между изначальным насилием, направленным на жертву отпущения, и сменяющими его ритуальными имитациями особенно наглядно в случае священного короля. Выше, в главе IV, когда нам потребовалось разъяснить соотношение между жертвой отпущения и ритуалом, мы обратились к священному королю именно из-за максимальной в его случае близости между изначальной и ритуальной жертвой.

Однако не следует делать вывод, что в случае священного короля второе жертвенное замещение вообще отсутствует. Всякое действительно точное повторение учредительного насилия невозможно по определению. Даже тогда, когда будущая жертва берется из общины, сам факт, что ее выбрали, чтобы заместить жертву отпущения, делает ее существом отличным от всех окружающих, вырывает ее из нормальных взаимоотношений между людьми, чтобы зачислить в категорию, способную включать лишь одного индивида зараз, но заслуживающую названия удобожертвенной с тем же правом, что и категория быков или баранов в других обществах.

Если сам факт выбора в качестве будущей жертвы достаточен, чтобы преобразить выбранный объект, то есть сделать из него уже священное существо, то нетрудно понять принцип сдвига, различия, существующего, на наш взгляд, в большинстве случаев между изначальной жертвой и жертвами ритуальными. Когда жертву убивают, она принадлежит священному; в ее лице само священное изгоняет себя или дает себя изгнать. Поэтому жертва отпущения приобретает чудовищный характер; в ней перестают видеть то, что видят в других членах общины.

Жертвенные категории потому часто состоят из существ, не принадлежащих и никогда не принадлежавших общине, что жертва отпущения с самого начала принадлежит священному. Община появляется как противоположность священному. Поэтому те, кто составляет часть общины, в принципе менее пригодны на роль жертвы отпущения. Этим объясняется, что ритуальные жертвы выбирают за пределами общины, среди существ, уже пропитанных священным, поскольку священное — их обычная среда, то есть среди животных, чужеземцев и т. д.

Если в рамках гипотезы о точной имитации нам, объективным наблюдателям, другие члены общины кажутся наиболее похожими на изначальную жертву и, следовательно, наиболее пригодными для принесения в жертву, то в перспективе, порожденной первичным религиозным опытом, то есть самим учредительным насилием, дело обстоит иначе. Действительно, в этой перспективе жертва отпущения преображена: это преображение и защищает общину от насилия, запрещает верующим видеть друг в друге потенциальных заместителей изначальной жертвы, следовательно, мешает им впасть во взаимное насилие. Ритуальные жертвы потому выбираются вне общины или сам факт их выбора потому сообщает им известную посторонность, что жертва отпущения уже не кажется такой, какой была в действительности: она перестала быть таким же, как другие, членом общины.

Центробежная динамика второго жертвенного замещения коренится в самой религии, в защитном непонимании; ее не следует приписывать зарождающемуся скептицизму. Принцип второго жертвенного замещения не имеет ничего общего с бегством от религии. Членов общины щадят не потому, что община уклоняется от правила точной имитации, а потому, что она его тщательно соблюдает. Во втором жертвенном замещении ничто не заслуживает тех заговорщических подмигиваний, которые наш скептицизм хотел бы ему адресовать. Хитрость жертвоприношения — хитрость самого института, а не жрецов,

Однако из вышесказанного не следует делать вывод, будто жертва отпущения должна восприниматься как просто посторонняя общине. Она есть не что иное, как чудовищный двойник. Она впитала в себя все различия, и в частности различие между внутренним и внешним; кажется, что она свободно циркулирует изнутри наружу и обратно. Таким образом, она образует между общиной и священным сразу и соединительную и разделительную черту. Чтобы исполнить роль этой необычайной жертвы, ритуальная жертва, в идеальном случае, должна бы принадлежать сразу и общине, и священному.

Теперь мы понимаем, почему ритуальные жертвы почти всегда выбираются из категорий не откровенно внешних, а маргинальных — из числа рабов, детей, скота и пр. Выше мы видели, что эта маргинальность позволяет жертвоприношению выполнять свою функцию.

Чтобы жертва смогла сфокусировать агрессивные тенденции, чтобы перенос смог осуществиться, нужно не нарушать непрерывность, нужно обеспечить «метонимическое» смещение от членов общины к ритуальным жертвам, нужно, иными словами, иметь жертву не чересчур постороннюю этой общине, но и не чересчур близкую. Мы уже знали, что эта двусмысленность необходима для катартической эффективности жертвоприношения, но мы не знали, как конкретно она могла реализоваться. Мы не знали, каким чудом мог возникнуть институт столь тонкий и сложный, как жертвоприношение, если его изобретатели, они же пользователи, не понимали секрета его функционирования. Теперь мы видим, что никакого чуда нет — по крайней мере, в интересующем нас сейчас плане. Ритуальная мысль хочет принести в жертву существо максимально похожее на чудовищного двойника. Маргинальные категории, откуда часто вербуются жертвы, соответствуют этому требованию не идеально, но они составляют наилучшее к нему приближение. Их, размещенных между «внутри» и «снаружи», можно счесть принадлежащими сразу и тому и другому.