Путешествие без карты - Грэм Грин

У доктора есть шесть инвалидных колясок для тех, кто лишился ног и может только ползать. Но таких здесь десять. «А как же зависть?» — спросил я доктора. «Если речь идет не о банке сардин, а о чем‑то важном, я ее попросту игнорирую».

Все молчаливы и подавлены.

Во дворе возле дома заседает суд прокаженных: трое мужчин, представители своих племен, слушают свидетелей. Они имеют право разбирать незначительные происшествия: кражи, оскорбления, похищения жен — и могут приговаривать к незначительным срокам заключения в тюрьме близ Йонды. Но всех заключенных отпускают на работу и лечение — в тюрьме они только ночуют.

Покупки для плавания на пароходе: ДДТ, одеколон, мыльные стружки, десять бутылок виски и тридцать шесть содовой[80]. Угостил супругов Л. обедом в гостинице. Мерзкий бар с металлическими стульями и луноликими абажурами. Но обед приличный. Потом, уже на борту, — виски. Каюта епископа очень славная. Алтарь в салоне на верхней палубе.

Несчастье с епископом. Все прошлые годы он не знал, что такое болеть, и теперь его убивает не столько боль, сколько скука. Для него одиночество всегда было невыносимо; величественный и безупречный, как и подобает епископу, с большим крестом на шее, добрый и внимательный человек, он не слишком‑то верит в свою епархию. Теперь он лежит, одетый в пижаму, и неимоверно тоскует — для него непостижимо, как можно быть одному. За все пятьдесят лет с момента его назначения он никогда не испытывал одиночества. Сейчас он не может без боли даже повернуть головы[81].

Только что по почте пришло письмо еще от одного местного писателя и книга, опубликованная за его счет. Почему эта жажда писать обуревает столь многих? Желание разбогатеть? Сомневаюсь. А может быть, человек, который понял, что живет жизнью, в общем‑то, избранной не им самим, просто хочет внять своему призванию? Тот же отчаянный инстинкт, который толкает человека не столько к религиозной вере, сколько к желанию верить?

…Проснулся в пять, как только пароход стал отчаливать, и открыл иллюминатор, чтобы видеть огни Кокилатвиля. От гребного колеса сильно передается вибрация. Река около полутора километров ширины. Мы держимся вблизи от берега.

Осмотр судна у входа в русло Руки: не тянем ли мы за собой цветы и водоросли, которые могут разрастись и забить фарватер.

С бортов судна у нас по понтону, груженному дровами. После завтрака бывший капитан берется за бревиарий. X. описывает свой осторожный роман с одной молодой замужней дамой — чтобы хоть как‑то облегчить свою боль. В конце концов он пытается вернуться к сексуальной любви, но отказывается от этого, так как не испытывает ни малейшего желания. Расстаемся с ним в ожидании дальнейших событий[82].

На борту три священника и прислуга из африканцев, в том числе по меньшей мере одна женщина. Отец Анри, поправляющийся после болезни, в прошлом сам капитан; он пожелал принять участие в путешествии и надеется поспеть засветло в семинарию в Бакуме. Отставной капитан отец Пьер, со своей длинной взъерошенной бородой и в очках, преподаватель семинарии, и отец Жорж, нынешний капитан, человек, обуреваемый страстью к охоте. Здесь водятся обезьяны, ведущие наземный образ жизни, и он похваляется, сколько ему удалось подстрелить во время облавы — кажется, они весьма хороши на вкус. Только что мы видели баклана — длинная шея и маленькая головка, — он сидел на бревне; прогремел выстрел, но из‑за вибрации отец Жорж промахнулся, птица взлетела и продолжала лететь за нами, держась на одинаковом расстоянии над водой. Крокодилы здесь явно длиннорылые и не каннибалы. Купание безопасно. Так утверждают отцы — по мнению доктора, вряд ли это полностью заслуживает доверия.

В первый день пытаешься уловить, каков именно установившийся здесь ход вещей, ибо только это создает ощущение дома. У вас могут быть моменты внезапного волнения, возбуждения, счастья — но совсем иное дело чувство покоя.

В одиннадцать мы выпили пива, а потом я учил священников играть в «421». После ленча — сиеста.

Читаю Конрада — книга называется «Юность», я взял ее ради «Сердца тьмы» — впервые с тех пор, как бросил его читать году в тридцать втором, оттого что он влиял на меня слишком сильно и разрушительно. Мощный гипнотический стиль вновь обрушился на меня, и я понял, до чего же беден мой собственный. Возможно, после того как я довольно долго прожил со своей бедностью, меня уже ничто не испортит. Когда‑нибудь я перечитаю «Победу». И «Ниггера».

Вода цвета начищенной до блеска оловянной посуды; кажется, что облака — в отсветах этой оловянной поверхности. И на зелени лесов словно тоже оловянный налет. Рыбачьи домики на сваях вызывают воспоминание о Востоке[83]. Люди стоят в пироге, и ноги их, удлиненные тенью, уходят в воду, точно они переходят реку вброд. Может быть, какой‑нибудь рационалист уже объяснил подобным образом хождение Иисуса Христа по водам?

Последнее время меня все больше и больше волнует, выйдет ли что‑нибудь из этой книги. Быть может, вместо того чтобы принимать реальность такой, какая она есть, я с ней сражаюсь и в то же время пугаюсь того, что доктор называет «сентиментальностью», всего яркого и драматичного. Возможно, X., помогая больным разрабатывать руки, забудет об очевидных мерах предосторожности и не протрет руки спиртом. Священники больше думают о технике, электричестве, навигации и тому подобном, чем о человеческой жизни или о Боге, — но это у X. ложное впечатление. Он приехал в поисках иной формы любви, а столкнулся с турбинами электростанций и проблемами строительства; он никак не может понять этих священников, так же как они не могут понять его.

Вода, которую разрезают носами наши понтоны, цвета жженого сахара.

Возможно, первая фраза будет такой: «Каждый день после завтрака капитан читает в рубке свой бревиарий»

Неустанное перебрасывание дров с понтонов к машине вызывает воспоминание о том, как Филеас Фогг пересекал Атлантический океан.

Подходим к Бакуме. Отец Анри возбужденно восклицает:

— Мой дом!

— А не тюрьма?

— Нет. Моя тюрьма — Йонда.

Причаливаем. Обед в миссии, после обеда священники играют в карты тремя колодами в игру под названием «Спички».

Беспокойная, душная ночь, снотворное не подействовало. Снилось что‑то сердитое о человеке, на которого я не сержусь наяву.

«Сердце тьмы» Конрада мне по — прежнему очень нравится, хотя я и стал замечать недостатки. Язык для этих событий слишком напыщенный. Курц кажется каким‑то искусственным. Словно Конрад взял эпизод из собственной жизни — ради «литературы» — и приписал ему большее значение, чем он того заслуживает. Конрад то и дело сравнивает конкретное с абстрактным. А не перенял ли и я сам этот трюк?