Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли - Александр Аркадьевич Долин

типичном для Хлебникова стиле фрагментарного коллажа, представляет собой безумную, невнятную карнавальную фантасмагорию из настоящего, в котором вершится классовая борьба, и будущего, в котором перемешаны страны, народы, боги, эпохи, художники, поэты, крестьяне, рабочие и солдаты. Не касаясь художественных особенностей поэмы и прочих революционных по духу чрезвычайно многочисленных сочинений Хлебникова, можно лишь заключить, что его видение будущего напоминает бесконечный калейдоскоп разрозненных видеоклипов на тему «Рабство — Свобода — Обновление мира». Как справедливо отмечает М. Поляков, «важнейшей чертой поэтического миросозерцания Хлебникова стала утопичность» (‹77>, 11). Его историософия — это универсальная историософия далекого прошлого, где листы из учебника истории тщательно перетасованы, и неопределенного по времени будущего, в котором космический интернационал воплощает идеал свободного и радостного труда (см. «Город будущего»).

Приемлемые по содержанию для толпы идеи социалистического толка Хлебников чаще всего подает в такой невероятно остраненной форме, что делает их заведомо недоступными для массового (а зачастую и для элитарного) читателя. Поэт революционного хаоса, он даже не пытается внести видимость порядка и стройности смысла в свои произведения — если не считать многочисленных нумерологических опытов, которые тоже являются типичным свидетельством попыток расстроенного сознания обосновать навязчивые, большей частью абсурдные идеи. Феерический поток удивительных, порой гениальных в своей необычайности, блесток поэтического воображения, по сути, ни к кому не адресован, самодостаточен. «Мирооси странник звездный», Хлебников, как ему кажется, напрямую общается с космосом — и космосу же посвящает большинство своих творений. Человек прошлого, настоящего и будущего в этих произведениях — предельно абстрактный образ, сотканный из лоскутов истории, мифологии, географии, экономики и политики.

Однако в некоторых произведениях, отражающих реалии революции и Гражданской войны, Хлебников неожиданно отходит от своего утрированного витийства и спускается с небес поэтической абстракции на грешную землю, охваченную пожаром. Так, его большая поэма «Ночной обыск» (1921), в чем-то перекликающаяся по стилистике не только с «Двенадцатью» Блока (факт, отмеченный многими критиками), но и с «Конармией» Бабеля, представляет собой удивительную взрывчатую смесь революционной романтики с суровой и горькой прозой жизни. Еще более зловеще звучит недавно опубликованная поэма того же периода «Председатель Чеки», в которой кровавая сущность темного народного бунта обнажена с беспощадной откровенностью.

В этих работах, навеянных непосредственными впечатлениями от скитаний по разоренной и поруганной России, поэт невольно поднимается до понимания трагедии народа. Вопреки всем своим изначальным установкам на прославление революции он становится страстным пророком, обличителем убийц и насильников. Как некогда заметил сам Хлебников в «Детях выдры» (1913):

Не в самых явных очертаниях

Рок предстоит для смертных глаз,

Но иногда в своих скитаниях

Он посещает тихий час.

«Мне отмщение, и Аз воздам» —

Все, может быть, и мы услышим.

Мы к гневным молний бороздам

Лишь в бури час умы колышим.

Попытавшись диктовать свои законы «будетлянства» восставшим толпам рабочих и крестьян вопреки всем законам и нормам обыденного сознания, Хлебников заведомо обрекал себя на поражение — но сам поэт, видимо, не в силах был это допустить. От революционной позиции он не отказывается, формулируя свою профетическую миссию вполне определенно:

Я — Разин напротив,

Я — Разин навыворот.

Плыл я на «Курске» судьбе поперек.

Он грабил и жег, а я слова божок…

(«Тиран без Тэ», 1921–1922)

До самой безвременной кончины, последовавшей в июне 1922 г., Хлебников искал свой «философский камень» — универсальный закон управления ходом истории, судьбой «человечества, все точки которого закономерно связаны». Слово «судьба» является ключевым в жизненном кредо Хлебникова — человека, поэта и конкистадора будущего. Стремлением понять связь судеб, «поэтику» исторического процесса пронизаны все его основные произведения последних лет творчества, к которым, очевидно, более всего подходит определение «алхимия слова». Мистическая вера в силу слова, в музыку стиха у Хлебникова превращает многие его строки в не поддающиеся истолкованию мантры. Слово само ведет поэта в неведомое. Слова выстраиваются в ряды заклинаний и пророчеств, будорожат сознание, вызывают колебания космоса:

Мы дышим ветром на вас,

Свищем и дышем.

Сугробы народов метем,

Волнуем, волны наводим и рябь,

И мерную зыбь для глади столетий.

Войны даем вам

И гибель царств

Мы, дикие звуки,

Мы, дикие кони.

Приручите нас:

Мы понесем вас

В другие миры,

Верные дикому

Всаднику

Звука.

Лавиной беги, человечество, звуков табун

оседлав.

Конницу звука взнуздай!

(«Зангези», 1920–1921)

При всей своей устремленности к иным мирам Хлебников остается, пожалуй, наиболее атеистичным поэтом из всей плеяды мастеров Серебряного века. Для него не существует иного божества, кроме Поэзии, которой он поклоняется с неизменным фанатизмом и во имя которой приносит бесчисленные жертвы. Революция, в его представлении, есть чистое воплощение поэзии и вековой мечты человечества о свободе. Жестокость революции, ее кровавая проза — всего лишь издержки великого процесса обновления жизни, грандиозного переустройства человечества, готовящегося вступить в радостную эру вселенского коммунизма:

Будет земля занята

Сетью крылатых дорог. Та-та!

Ежели скажут: ты бог, —

Гневно ответь: клевета,

Мне он лишь только до ног!

Плечам равна ли пята?

Лёта лета!

Люди — растаявший лед.

Дальше и дальше полет.

В великих погонях

Бешеных скачек

На наших ладонях

Земного шара мячик.

(«Зангези»)

Таким образом, провозглашая свою пророческую миссию, поэт видит себя не в роли медиума, вестника высших сил, а в роли демиурга, полноправного творца новой истории и культуры человечества. На эту роль его предшественники в русской поэзии не претендовали. И тем не менее пророческая одержимость Хлебникова явилась в известном смысле апофеозом развития русского профетизма, его лебединой песней. В ней отразились и гражданский пафос Радищева — Рылеева — Некрасова, и вдохновенное пушкинское призвание Пророка, и мечты Вл. Соловьева о Богочеловеке, и сны русского авангарда о будущем человечества. Подводя итог своим исканиям, Хлебников попытался обобщить достигнутое и обозначить свое место в истории:

Я дал обещанье все понять,

Чтоб простить всем и все

И научить их этому.

Я собирал старые книги,

Собирал урожаи чисел кривым серпом памяти,

Поливал их моей думою; сгорбленный, сморщенный,

Ставил упершиеся в небо

Столбы для пения на берегу моря,

Поставил и населил пением и жизнью молодежи

…Как уголь сердца,