Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли - Александр Аркадьевич Долин

не означает, что сам Хлебников и его сподвижники-футуристы были кровожадны и безжалостны по натуре. Поэт-странник, он всегда готов был поделиться последним с нуждающимися и больше страдал от бедствий народных, чем от собственных злоключений. Известно, например, что он с содроганием слушал рассказы о зверствах ЧК в Харькове в 1920 г., что, находясь в Минводах в 1921 г., он всеми силами старался помочь беженцам из голодающего Поволжья. Однако ему и в голову не приходило искать источник всех этих немыслимых бедствий в самой революции, в антинародной политике новых властей.

«Философ-бродяга, бедняк, не заботящийся о том, целы ли его рукописи, человек с „окраин общественной жизни“, Великий Дервиш, — Хлебников с полной естественностью, не ломая себя, не мучаясь, подобно Блоку, становился частицей бушующих низов, создавал их гимны, их песнопения… и серьезными последствиями аукнулось это в послереволюционной литературе», — пишет А. Дравич (‹72>, с. 498). Заметим лишь, что стихи Хлебникова лично ему и его собратьям представлялись голосом народных масс, но массам эти произведения, в силу их крайней остраненности, (в отличие от стихов Маяковского) оставались глубоко чужды и практически недоступны.

Революцию поэт не мог не принять, поскольку все его профетическое творчество, направленное на «ниспровержение основ» искусства и футуристическую реконструкцию общества, было изначально революционно. Притом ему был чужд прозаический марксистский подход к социальным проблемам, и он всеми силами стремился внести в серую марксистскую прозу радужную палитру поэтических образов. Эту тенденцию в творчестве Председателя земного Шара сегодня трезво оценивают критики: «Да, Хлебников принял Октябрь и даже заострил иные его направления и формулировки. Если действительность нанесла Блоку смертельную рану, заставила мучиться и сомневаться, то Хлебников оставался крайним революционером. Он уничтожил, ниспроверг своим творчеством „тысячу тысяч Бастилий“, создал на их развалинах модель „забудущего времени“, но модель эта замерла в странном столбняке, словно татлиновская модель Памятника Третьему Интернационалу» (‹72>, с. 494).

Трагедия Хлебникова, как и трагедия Маяковского, а также ряда других больших поэтов, принявших революцию, заключается, как это ни банально звучит, в их «политической слепоте», в непонимании сути происходящего — той самой мрачной сути, которая открылась некоторым сразу после большевистского переворота и всем — несколько лет спустя. Впрочем, Хлебников не дожил не только до эпохи сталинского Большого террора, но даже до НЭПа, индустриализации, коллективизации — и умер оставаясь в плену иллюзий. Безоговорочно поддержав новый режим, он поневоле, сам того не подозревая, оказал неоценимую услугу палачам российского народа и российской культуры, оправдывая и воспевая их как носителей новой великой идеологии. Зверства ЧК представлялись ему всего лишь незначительным эпизодом свершающейся драмы Освобождения человечества, которая на поверку оказалась драмой порабощения многих народов, вовлеченных в революционный Мальстрем.

Поминая великого страстотерпца от поэзии, Н. Асеев позже писал:

Мне снилось, Хлебников пришел в Союз Поэтов,

Пророк, на торжище явившийся во храм…

И все же говорить о пророческой миссии Хлебникова, приветствовавшего крушение России и гибель лучших ее сынов, можно лишь с большими поправками и оговорками. Как пророк новой эры, нового общественного строя Хлебников потерпел фиаско, но некоторые его конкретные предсказания, навеянные свершающимися глобальными переменами и основанные на логике «научной фантастики», воплотились в жизнь — будь то архитектура городов будущего, радио или телевидение.

В своих статьях и очерках времен революции и Гражданской войны Хлебников сохраняет рациональность мысли и связность изложения, но многие стихи его превращаются в экстатические откровения на грани безумия, игнорирующие законы языка, логики и природы. Так, должно быть, вещали греческие аэды и скандинавские скальды во славу своих богов, так записывал Нострадамус открывшиеся ему страницы будущего. Да и некоторые эссе («Словотворчество», «Утверждение азбуки», «Математическое понимание истории: гамма будетлянина» и др.), при всем богатстве эрудиции их автора, жонглирующего нумерологическими феноменами, математическими законами и историческими фактами, обнаруживают абсолютно клинический склад ума и представляют, видимо, больший интерес для психоаналитика, чем для литературоведа. Последнее обстоятельство, впрочем, нисколько не умаляет таланта поэта и даже наоборот — свидетельствует о его вящей неординарности. Что касается нумерологии, то существуют особые виды психического расстройства, своего рода мании, которые выражаются именно в страсти к составлению или расшифровке всевозможных магических таблиц. Ведь нумерология и есть магия цифр, так что люди, имеющие предрасположенность к сфере паранормального и сверхестественного, испокон веков отдавали дань этой заманчивой стихии.

Нумерология, которой Хлебников увлекся с 1905 г., в дальнейшем привела его к созданию «Досок судьбы». Беспрецедентная попытка проникнуть при помощи математики в законы бытия и через прошлое овладеть будущим — затея, до которой не додумались ни реальный Парацельс, ни легендарный доктор Фаустус, по духу вполне сопоставимая с поисками философского камня. Профетическая устремленность поэта, при всей странности его методов, порой приносила удивительные плоды. Так, в брошюре «Учитель и ученик», вышедшей в 1912 г., он предсказал падение империи и крушение государства, причем с завидной точностью указал 1917 г. Он также предугадал ряд технических достижений двадцатого века вплоть до облика современного мегаполиса. Этот факт отмечен исследователями, но надо добавить, что Хлебников предсказал также великое множество событий, которые никогда места не имели или же свершались с точностью до наоборот. К этой категории относятся почти все его социальные фантазии, запечатленные в одухотворенных революционных поэмах, что, вероятно, и дало повод В. Ходасевичу называть Председателя Земного Шара не иначе как «полоумным Хлебниковым».

Игра перерастает для Хлебникова в реальность, реальность становится игрой. Прошлое, настоящее и будущее кружатся в безумном хронотопическом хороводе. Марс и Земля меняются местами. Люди теряют свою конкретную привязку к месту и времени, повисают в вакууме. Искусственный волшебный мир, придуманный Хлебниковым, великолепен в своей ирреальности, но он слабо соотносится с российской действительностью того страшного времени, с войной, мором и гладом, так что предстает в определенном измерении издевкой блаженного гения над измученными соплеменниками:

Свобода приходит нагая,

Бросая на сердце цветы.

И мы, с нею в ногу шагая,

Беседуем с небом на «ты».

Мы, воины, строго ударим

Рукой по суровым щитам:

Да будет народ государем,

Всегда, навсегда, здесь и там

(«Война в мышеловке», 1915–1922)

Наболее патетический гимн революционному пожару, поэма Хлебникова «Ладомир» выдержана в бравурно-мажорной тональности

Хватай за ус созвездье Водолея,

Бей по плечу созвездье Псов!

И пусть пространство Лобачевского

летит с знамен ночного Невского.

Это шествуют творяне,

Заменивши Д на Т, Ладомира соборяне

С Трудомиром на шесте…

(«Ладомир», 1921)

Вся поэма, построенная в