Остров Буян - Степан Злобин

— Были еще у тебя холопы? — спросил Гаврила Захарку.

— С десятка два было, а станем писать — прознают и побегут отовсюду, — ответил Захарка.

— Ступай, Иван, разберемся. Завтра скажу, не горюй! — утешал Гаврила.

Но Иванку не успокоил его степенный и ласковый голос. Он уже не пошел в кузню, а возвратился домой.

Взглянув на него, бабка сердцем почуяла над любимцем невзгоду.

— Что стряслось, голубочек? — спросила она. — Что ты черен, как туча?

— То и черен — где б жернова взять, не знаю…

— К чему тебе жернов?

— Веревку на шею да с жерновом в воду!

— Ох, господи Сусе! Да что ты! Обидел кто?

— Все Захарка проклятый! Повсюду Захарка!

— А мы краше сосватаем, Ваня, — успокоила бабка.

— Да я не об том…

— Об чем же, Ванюша? Уж ты мне скажи. Кто лучше бабушки присоветует! Вместе рассудим.

И слово за словом бабка выпытала его обиду.

— Все минется, Ваня. Правда на свете всегда победна!

Захватив кошелку, словно идя на торг, бабка направилась во Всегороднюю избу.

Оба старосты были на месте.

— Чего же вы с малым творите, бессовестны люди! — воскликнула бабка входя.

— Что стряслось, Лукишна? — спросил кузнец, ничего не слыхавший о том, что случилось с Иванкой.

— Не тебе бы спрошать, не мне ответ держать, — отрезала бабка. — Пригрел ты змея за пазухой. Сказывают, и дочку ему же прочишь.

— Кому дочку прочу? К чему тут дочка в земских делах! — огрызнулся Мошницын.

— Все к одному: обижаешь Ивана, а того-то балуешь! Захарка твой, ненавистник Иванушкин, злобу держит на малого. А в чем тут Иванка винен, что девке люб!.. Ликом румян, волосами кудряв дался и умом взял, и силой, и вежеством, а что твой Захарка? Недаром робята с мальства прозвали Пан Трык: зипун-то нарядный, а разум, вишь, с пятнушком — с равными сварится и старших не почитает… Не-ет, Иван не таков!..

— Да ты что, свахой, что ли, пришла, кочерга? Не к месту! — со злостью сказал кузнец. — Нет иного дела, как Ваньку хвалить, так ступай отсюда.

— Ка-ак так «ступай», всегородний староста?! Да куды ж ты меня, горожанку псковскую, из Земской избы гонишь! Что же мне, на съезжую к воеводе за правдой ходить?! Неправду в Земской избе творишь, а за правдой на площадь? Не те времена: я на площадь пойду, своею рукой во сполох ударю. С дощана закричу народу, как ты с Захаркой измену копишь. Я те дам «кочерга»! В земском месте да старухе охальное молвишь!..

Все бывшие в Земской избе побросали дела, обратясь к бабке.

— Постой, Лукишна, не горячись, не надсаживай печень — сгодится, — вмешался хлебник. — Ты толком сказывай, чего ради пришла?

— Того ради и шла, чтобы правды добиться. Ты сам рассуди, Гаврила Левонтьич: али Иван кафтан посрамит стрелецкий? До смерти на правде стоять будет — в том и взрощен! Сызмала правду любить обучала. Али, мыслишь, он в чем оробеет? Ирода Ваську Собакина и огнем палил, и водой мочил, и за глотку давил. Ну-ка, кто другой на беспутника, на обидчика покусился? Немца кто поймал на Великой? А ныне ему и «спасибо» от мира: иди, мол, не надобен!

— Во-он ты про что! — наконец догадался хлебник.

— Во-он про что! А ты думал? И сказываю — измена!

— Какая же в том измена? — спросил Гаврила с едва заметной усмешкой.

— А такая! Владыка измену на город творил? Творил. Иванкина бачку в железы продал? Продал! А Захарка Ивана владычным холопом пишет! Где же правда? Пошто его во стрельцы не берут? Захарка у вас своеволит! Он, вишь, старостам земским указ. Своего-то умишка у старост не вдосталь?.. Аленка молоденька девка — и та разумеет лучше…

— Ты вот что, старуха: ты дочь мою не срами! — оборвал кузнец.

— Мне срамить?! Да кого, Алену? Срамить?! Да издохни я разом на месте!.. Такую жену бы Иванушке — и умерла бы спокойно! Не в бачку дочка далася: не девка — жемчуг бурмитский! — кипя негодованием на кузнеца, разливалась бабка. — Тьфу, да что я, старая! Не к тому сейчас слово, — спохватилась она. — Во стрельцы-то Ивана писать укажи Захарке, Гаврила Левонтьич!

— Указал уж, Лукишна, пусть приходит, — сказал Гаврила, — никто перечить не станет.

— Указа-ал? — удивилась бабка. — Чего ж ты молчишь, бесстыдник! Пошто ж я слова золотые на ветер пущаю! Так, стало, идти Ивану?

— Идти, Лукишна, идти, — подтвердил хлебник.

Воротясь с пустой кошелкой домой, бабка взъерошила кудри любимца.

— И все-то ты попусту плел, неразумный!.. Иди да пишись во стрельцы — никто тебе в том не перечит! — сказала она и радостно расцеловала питомца.

— Напрасно спорили во Всегородней над челобитьем — загинула грамота наша. Раз челобитчиков похватали да заковали в железы, то и грамоту нашу бояре хитростью изолживят, а государь ничего и ведать не будет о наших нуждах, — говорили во Пскове. — Надо нам новое челобитье писать государю, просить его правды.

И земские выборные снова сошлись для составления челобитной.

— Мы отсель пишем, лишнее слово сказать страшимся, а недруги наши в Москву коробами лжу возят, на город клеплют. Писать так писать уж сплеча обо всех нуждишках. Половинничать нам не стать! — уговаривал Прохор Коза собравшихся для составления новой грамоты.

Середние и меньшие люди стали теперь хозяевами всего города, и дворяне да большие посадские не смели уже шуметь, как в первые дни. Выборные обратились к Томиле.

— Пиши, Томила Иваныч, всю правду: пусть ведает государь, каково житьишко народу под воеводской силой. Пиши сам, как ты знаешь. Человек ты книжный и худо не сделаешь, а мы припись дадим! — говорили выборные меньших.

Но были и робкие, осторожные люди, которые удерживали составителя челобитной от излишней смелости, и Томила не спорил с ними, боясь нарушить единство, которое установилось в городе и казалось ему дороже всего.

— Есть слух, что бояре пошлют на нас войско, а буде придется сидеть осадой, то все спасенье наше в единстве, — сказал Томила Гавриле Демидову.

Каждый вечер Томила «чернил» дома новую статью, чтобы утром прочесть ее во Всегородней избе земским выборным.

«О воровском, государь, ни о каком заводе и мятеже ни у кого совету в твоем городе Пскове не было и ныне нет же, — писал Томила. — А воровской завод — от богатого гостя Федора Емельянова и воеводы Никиты Сергеевича, окольничего Собакина. Федор Емельянов со своим подручным Филипкой Шемшаковым хлеб дорожит, а воевода ему потакает. Федор с немцами пирует у себя в дому и советы держит, а воевода тому не перечит. А про что с торговыми немцами советуют, и того, государь, нам и всему граду неведомо, а немцы, государь, исстари обманщики — сколь раз подо Псков войной приходили… И многие, государь, бывали побоища около города Пскова в засадах и в пригороцких уездах, и ныне знать, где те побиенные почивают».

В Земской избе подымались с мест посадские люди, стрельцы, пушкари, попы — все говорили свои нужды, и Томила писал их жалобы.

Он писал о том, чтобы в городе впредь окольничим, и воеводам, и дьякам во всяких делах расправы чинить «с земскими старостами и с выборными людьми, да чинить по правде, а не по мзде, не по посулам». «А воеводам в лавках безденежно товаров не брать и работать на себя ремесленных людей безденежно не заставляти. А стрелецкого и пушкарского жалованья воеводам не половинить. А приезжих немцев в градские стены не пускати, дабы не могли они стен и снаряда вызнать».

Псковитяне также просили царя в своем челобитье, чтобы указал собирать с посадских людей подати не по старым писцовым, а по новым дозорным книгам[221], «в коих промыслы и торговли указаны подлинно».

Под конец просили они посадить в тюрьму за воровство Федьку Емельянова и его подручного — площадного подьячего Филипку Шемшакова, не продавать немцам хлеба из Пскова и прислать для сыска во Псков великого боярина Никиту Ивановича Романова, который «тебе, праведному государю, о всем радеет и о земли болит».

Челобитную подписывали всем городом, и мало было людей, которые отказались поставить свою подпись.

— Сила, сила в единстве, Левонтьич! — твердил Томила, радуясь сбору подписей. — Да надо нам еще между городами единство. Пошлем по всем городам список нашего челобитья: стоим-де в таких статьях, да и вам стоять на таких же, и по всем городам народу стоять на той правде — и недругам нашим той правды не сокрушить!.. А перво пошлем брату нашему Новгороду во Всегороднюю избу…

Когда выбрали новых челобитчиков, во главе которых ехал дворянин Воронцов-Вельяминов, Томила задумал перехитрить московских бояр: чтобы грамота дошла до царя, он написал ее точный список и, по совету Козы, отдал верному городу человеку — казаку Мокею.

— Скачи, Мокей, в день и в ночь. На Москве разыщи боярина Никиту Ивановича Романова. Добейся его увидеть. Никому иному, окроме его, не давай столбец, токмо боярину в руки. Моли на коленях, пусть примет. Другие бояре изменны. Борис Морозов с товарищи грамоту переймут — изолживят. А боярин Никита Иванович недаром в чести у московских людей. Он правду любит. Слышь, Мокей, никому иному не дай.