Следы на воде - Лариса Петровичева

— Но вот так напрямую сказать о том, чего ты хочешь, тебе не позволяет порядочность, — повторила она. — А ведь ты очень порядочный человек при всем этом внешнем гусарстве.

Она умолкла, демонстративно разглядывая календарь на стене, весь исчерканный моими пометками: «К Андрею», «Потекаев», «позвонить в пенсионный фонд», «Гута-банк, обед с 13 до 14». Я молчал, не зная, собственно, что сказать в этой ситуации, и прошло четыре минуты, прежде чем я сумел выдавить:

— Тогда прости. Был неправ.

Анна улыбнулась. Дружески похлопала меня по руке.

— Мелочи жизни. Я ведь тоже не к каждому на чай пойду.

Ну конечно. К чему кривляться, когда она ко мне ночью после убийства прибегала. Мысли путались; я морщился, понимая, что все идет не так, неправильно, совершенно по ложному руслу. К тому же сердце вдруг забилось так, словно решило проломить грудную клетку и убежать по своим делам.

— Ты слишком хорошо обо мне думаешь, — вымолвил я, и это была чистая правда.

… оставь все как есть, потому что конец света по сути своей не имеет смысла, а раз так, то его не будет. Оставь ее — дай ей уйти, либо живи с ней до последнего дня, честно, спокойно и достойно, и это будет хорошая жизнь, на которую вы оба получили право…

Анна улыбнулась.

— Все будет хорошо, правда?

Я кивнул.

— Конечно. Иначе быть не может.

Только сейчас я понял, что грядущего поворота событий она не ожидает. Действительно не ожидает.

Я полагал, что это понимание повергнет меня в шок, в ужас — ничего подобного не случилось. Просто стало ясно, что нужно сделать еще одну вещь.

— Ее звали Ирина, — начал я. — Ирина Архангельская. В нашу группу она пришла на третий курс после колледжа. Ты сама понимаешь, филфак — просто цветник в плане девушек, а я на потоке единственным парнем. И никто не понял, что я нашел в Ирэн. Конечно, она была милая, симпатичная, но на общий взгляд из толпы не выделялась. Ничем.

Наверно, это была любовь. Как НЛО: все о нем говорят, но мало кто видел. Настоящая, взаимная. Навсегда. Наверно, это было для нас слишком много. Зависть богов, видишь ли.

В горле запершило. Я отхлебнул кофе и не почувствовал вкуса. Анна смотрела прямо на меня, и в ее взгляде не было дешевой надуманной, слезливой жалости. Только… я не понял, что это было.

— Потом у нее обнаружили рак. Конечно, пытались что-то делать, были химиотерапии… но мне казалось, врачам по большому счету она безразлична. Теперь я, конечно, понимаю, что был неправ, но тогда… Видишь ли умирать больно. Гадко и некрасиво. А боль Иры тогда была и моей болью, и, сделав тот шаг, я сделал его и для себя тоже.

Анна слушала, не перебивая. Я понимал, что говорю не то и не так, и осознание собственной беспомощности приводило меня в бессильную ярость.

— Я убил ее, Анна. Приложил к лицу подушку и держал, пока она не перестала дышать.

Анна коротко ахнула.

… Когда тебе все еще больно, ты не сумеешь рассказать об этом. Не сможешь подобрать правильных и простых слов. Не выразишь до конца того, что гложет и мучит — да и будет ли смысл в этом выражении, когда рана еще свежа, и нет больше в мире никого, кроме тебя и твоего бессильного страдания, невозможности все изменить и даже рассказать об этом.

— Потом я уехал. Просто взял билет на ближайший поезд и оказался здесь. Стал работать в школе, затем решил найти что-нибудь похуже — сам себя наказывал. Потом радио, газета, чтоб ее черти взяли. И под конец епархиальный следственный отдел, самое дно. Джибрил, кстати, назвал такую жизнь самоубийством в рассрочку; я с ним вполне согласен.

Анна молчала. Мелькнула мысль о том, каким она видит меня сейчас, и погасла. Это неважно. Совсем неважно.

Часы показывали половину восьмого. Солнце неумолимо сползало в закат, вечерний город — белый, розовый, золотой — плыл за окном, и я вдруг почувствовал, что горе мое уходит, утекает, словно вода из сложенных ладоней — навсегда, невозвратимо, и боль, перетянувшая горло, становится памятью. Действительно светлой памятью о бесконечно любимом и потерянном человеке.

— Господи, — только и смог прошептать я, ощущая, что воистину рождаюсь заново. И только теперь я понял, что анна говорит, расслышал ее слова:

— Его звали Дэн. Единственный и уникальный в своем роде, нефалим, получеловек-полудух. Когда Джибрил проводил собственную игру, я выжила только благодаря Дэну. И мне понадобилось потерять его навсегда, чтобы понять: я люблю. Исцелитель полагает, что с Дэном все в порядке, но я точно знаю, что он давно умер. В коридоре долго не живут, а самостоятельно из них выходить Дэн не умеет, — мне показалось, что Анна не рассказывает мне, а говорит сама с собой. — Мы потеряли их навсегда, Кирилл. Нам ничего не остается, как смириться. Потому что никто не знает, как еще быть.

— Тогда я верю: в небесах

Нас ждут. Нас помнят. Нас узнают, — произнес я, слегка удивившись тому, что запомнил последние строки сонета, и взял Анну за руку, сжал тонкие холодные пальцы. — Все будет хорошо, не так ли?

Анна кивнула. Шмыгнула носом. А часы отзвенели восемь, и я подумал, что надо бы поторопиться. И еще — что я не смогу сделать то, что собираюсь.

Мысль пришлось отогнать.

Анна встала. Холодные пальцы выскользнули из моей ладони.

— Пойдем? — промолвила она. Я нервно сглотнул и тоже поднялся.

Все? Все… Кто-то незримый шепнул на ухо: пора.

— Пойдем.

Мне не хотелось причинять ей боль. Не разбей она тогда ту проклятую чашку, все давным-давно закончилось бы, и меня бы теперь не донимал этот гадкий холод в животе и омерзительный вкус меди во рту.

Пора-пора-пора…

Я приблизился к Анне вплотную. Теперь до меня доносился запах ее духов, легкий, цветочный, едва уловимый и очень дорогой. Минимум косметики. Ухоженные волосы.

Ты о чем думаешь, черт бы тебя побрал?!

Ни о чем. Просто хочу ее запомнить.

Нож в специальном чехле был закреплен у меня на ремне за спиной. Очень хороший нож, хоть и самоделка, еще с детдомовских времен — тонкое лезвие, костяная наборная рукоять, которая так удобно ложится в ладонь. Уникальная вещь.

Пора же! Пора!

— Прости, — произнес я, заводя руку за спину. — Прости.

И тогда она поняла.

В ее широко распахнутых потемневших глазах я увидел собственное отражение: за что? Почему именно ты? А рукоятка ножа уже скользнула в мою руку, и я осознал, что уже не могу остановиться: мной движет чужая, властная воля.

— Прости, — повторил я, а потом увидел происходящее словно бы со стороны: удар; нож входит в тело, будто в арбуз — сперва с трудом, потом легче, как в мякоть; Анна содрогается и оседает на пол; на воздушном летнем платье растекается безобразное кровавое пятно.