Пулковский меридиан - Лев Успенский

При этом одно дело итти спокойно или скользить на лодке.

Совсем другое дело — то брести по пояс в воде, через силу преодолевая ее холодное тяжелое сопротивление; то пускаться, как был в одежде, вплавь, пересекая опасные, открытые места; то шарахаться в шелестящие зеленые дебри, как только усталыми, ослепшими от блеска волн глазами далеко впереди заметишь что-нибудь вроде лодки… Бояться, что тебя вот-вот увидят с берега. Не сметь и думать о выходе на сушу. Отдыхать, свертываясь мокрым комком на плоском камне далеко в заливе. Не знать, где же предел, где же конец этому страшному, проклятому пути: может быть, в Красной Горке (если ее взяли обратно наши), может быть, в Ораниенбауме, если бунт не перекинулся туда, может статься — в Питере… А то и нигде…

Ночью вздремнуть, но тоже не более часа, на сырой отмели, на крошечном зыбком островке. А потом снова в воду, опять в путь. И так — первую ночь, вторую, третью… Сколько же?..

Когда Павел Лепечев на утро третьего дня своего бегства достиг мыса Серая Лошадь, он уже не был похож на человека. Но выходить на берег было нельзя ни в коем случае. Кто там? А если — они?

В отчаянии он решил дождаться утра. На рассвете он огляделся, еле двигая раздувшейся шеей. С трудом, точно сквозь тяжелый сон, Павел Лепечев узнал все-таки Серую Лошадь.

Он помнил твердо: Серая Лошадь также захвачена мятежниками. Надо было вести себя как можно осторожнее!

Неподалеку между ним и берегом торчал из воды большой ребристый камень. Павел добрался до него и вылез на его обращенный к морю бок. На воздухе было с утра еще холоднее, чем в воде, но у него не стало сил дольше мокнуть. Кругом стояла неверная полутемнота. Береговые очертания расплывались в белесой мгле. Море тускло светилось.

На несколько десятков минут Павел Лепечев прильнул к тепловатому морщинистому боку камня и перестал владеть собою. Он не мог заснуть, но тотчас же начал бредить.

Перед ним вдруг замелькали отрывочные странные образы: мать Аграфена Андреевна; адмирал Канин; старик на борту корабля; трамвай, красная переполненная «тройка», идущая мимо Апраксина по Садовой; та канава в Кернове возле ямы, куст чертополоха справа над ней (оказывается, он и этот куст увидел!)… Носом он потянул в себя воздух; ему почудилось, что вокруг остро, нестерпимо запахло печеным хлебом, как в корабельном камбузе… Он слабо застонал от голода. Потом, слабея, он увидел совсем невозможное: огромную тень. Человека в коротком пиджаке с большим покатым лбом, с бородкой клинышком. Человек легко шел к нему над водой, остановился, вгляделся в него с огорчением и жалостью… Откуда он здесь, на море?

Вздрогнув, Павел очнулся. Солнце взошло. Нет, чтобы не упасть, не умереть, не захлебнуться во сне, был один исход — итти, итти, итти… Собрав все силы, всю волю, он медленно слез с камня, вышел из-за его бока на чистую воду и вдруг… Сердце его чуть не лопнуло. Он громко вскрикнул. Он еле удержался на ногах.

Солнце не только взошло. Оно уже осветило лес, далекие домишки на берегу за ним. Между этими легкими бараками высоко в небо был воткнут черной тонкой иглой флагшток. И на флагштоке, освещенный утром, колеблемый легким бризом, трепетал маленький, ясно видимый снизу флаг. Красный флаг. Красный?! Да, красный!

Около полудня восемнадцатого июня трое красноармейцев с форта Серая Лошадь вышли по какому-то поводу к морю. Идя по песку, они увидели шагах в пятидесяти от себя прибитого волнами к берегу утопленника. Он лежал лицом вверх, у самой воды. Обращенное к небу лицо его было водянисто, бледно, страшно. Глаза затекли.

Красноармейцы подошли вплотную. Один из них хотел поискать, не сохранились ли в карманах мертвого какие-либо бумаги.

Нагнувшись, он осторожно попытался перевернуть тело, взявшись за синюю форменку. В тот же миг все внезапно бросились в стороны. Мертвец чуть-чуть приоткрыл глаза — обозначились только белые узкие щелки..

— Бра… братцы… — еле двигая языком, вздохнул он. — Не оставьте, брат…

Так Павел Дмитриевич Лепечев, матрос, комиссар «Гавриила», единственный из двухсот пленников, расстрелянных Неклюдовым на керновском мокром лугу, вернулся к своим, к красным.

Глава XXII

ЧЕТЫРЕ ПИСЬМА

«Москва. Кремль. В. И. Ленину.

Перелом в наших частях начался. За неделю не было у нас ни одного случая частичных или групповых перебежек. Дезертиры возвращаются тысячами. Перебежки из лагеря противника в наш лагерь участились. За неделю к нам перебежало человек 400, большинство с оружием. Вчера днём началось наше наступление. Хотя обещанное подкрепление ещё не получено, стоять дальше на той же линии, на которой мы остановились, нельзя было — слишком близко до Питера. Пока что наступление идёт успешно, белые бегут, нами сегодня занята линия Керново — Воронино — Слепино — Касково. Взяты нами пленные, два или больше орудий, автоматы, патроны. Неприятельские суда не появляются, видимо, боятся Красной Горки, которая теперь вполне наша. Срочно вышлите 2 миллиона патронов в моё распоряжение для 6-й дивизии…

И. Сталин».

«Дорогой наш товарищ и друг, Федченко!

Пишу это письмо не я один, а вся ораниенбаумская сводного отряда красных курсантов рота. Пишу из известного тебе места. Сижу в садочке в деревне Копорье, полевей мостика, и смотрю на старинный замок, который ты доблестно защищал от врага. Мы туда ходили и видели все, как ты нам объяснял, и земля еще выбита, где твой «максим» стоял, и гильзы валяются, которые мальчишки еще не растащили. Но уже молодая травка густо растет на этом месте. Так и на наших костях, брат Вася, скоро пойдет густая новая поросль, и не останется, видать, и следов от боев, где мы за великое дело кровь отдавали… И радостно и жалко…

Дорогой друг Василий! Буду тебе все объяснять по порядку. Как взяли Горку, какой-то чудак приказал: курсантов — в тыл для обучения. Уже стали с позиции снимать.

Прямо скажу — прошел у нас ропот. Курсант да матрос в армии, как в теле кости. Куда же нас уводить?

Ну, наш командир, пока распоряжение выполнялось, сообщил кому следует, даже говорили — в Цека партии. После чего приказ отменился. Кому надо, была вздрючка, а мы остались у врага против Копорья, как бельмо на глазу. И 21-го числа пошли вперед в составе 6-й дивизии и выбили врага из деревни Керново.

Ну, дорогой наш друг Василий Федченко, умирать будем — про эту деревню забыть нельзя.

Когда пришли мы туда — солнце за лес. Вышли за деревню на мокрую луговинку. Там мы увидели шесть рвов. И в них кое-как сброшены честные наши товарищи, расстрелянные белым гадом Неклюдовым. Одни рвы совсем зарыты, другие наполовину, а два рва совсем не закопаны, даже убитых скинуть не успели. И они лежали в кустах, кто как лег в последний час, — человек около шестидесяти. Ну, Вася, видел бы ты это!.. Тихо-тихо, только вороны на соснах каркают. Солнце красное-красное. По болоту стоит туман. Ветра нет, цветы белые в траве цветут, которые ночью сильно пахнут. Ох, и сейчас еще мутит меня от этого запаха.

Постояли мы, посмотрели… Который мертвый избит весь, у которого руки за спину выломлены… Что тут было? Какая им была смерть? Легко ли после этого дать врагу пощаду?

Назавтра рванулись еще вперед, а третьего июля ударили еще раз. Дождичек был… Вырвались под их пулеметы и тебя вспомнили: впереди — замок, и бьют оттуда смертным боем. Если бы соседи наши еще раньше не взяли двух деревень — Петровицы и Глобицы, — не дорваться бы нам до этого замка. Еще — артиллерия поддержала. Дорвались!

Вот, дорогой товарищ курсант Федченко, таковы наши хорошие новости. Ну, есть и неприятности. От нашего взвода осталось налицо семь человек, а остальные либо раненные ушли в тыл, либо пали за рабочий класс в бою с врагом. Первым погиб в горячей штыковой схватке твои дружок Леня Соловьев около деревни Калище. Потом ранило Волчка и Перетерского маленького. А там, что ни схватка — то и могилка. Но мы не унываем: не зря померли люди! Надо будет — на наше место сотни встанут.

Ну вот, дорогой Вася! Как ты — учишься или еще лежишь? Торопись выздороветь, а то без тебя выбросим гадов за эстонскую границу.

Мы все интересуемся, видишь ли ты ту смелую девушку Марусечку, которая навещала тебя? А ежели видишь, то ей от нас курсантский привет и обоим вам много лет здравствовать.

Вася! Тут в Глобицах оказался твой бывший комбат товарищ Абраменко. Он теперь комполка. И он спрашивал про тебя и говорит, что ты за Копорское дело представлен к ордену Красного Знамени, с чем тебя поздравляем и в чем хотим с тобой сравняться.

Александрович сейчас в наряде.

А засим прощай, дорогой Вася Федченко. Скорей поправляйся, отгуливай свое время и нас не забывай. Остаюсь твой верный друг Иван Чернов, а за Ивана Хрущева, Андрюшу Силина, Федю Гоголя, Бутылкина Петра Ферапонтовича, Гингера Самуила и Александровича расписался по их собственноручной просьбе он же.