Пулковский меридиан - Лев Успенский

Так и было сделано. Сопротивление «законников» из бакаевской Чека удалось, наконец, сломить. В десятых числах июня на врага обрушилась беда, которой он никак не ожидал и к отражению которой совершенно не подготовился.

В ту самую теплую и светлую ночь, которую там, на южном берегу Финского залива, нежданно прорезали первые залпы наступления на Красную Горку, в эту белую ночь многочисленные патрули вооруженных рабочих и моряков (военморы — называли их тогда) рассыпались по гулким улицам бывшей императорской столицы.

Медный всадник со своей гранитной скалы, черные латники с кровель Зимнего дворца, колоссы Эрмитажа и скифские юноши, укрощающие диких коней Аничкова моста, — все они видели, как люди эти один за другим исчезали в лабиринте самых богатых, самых главных районов города.

Они шли там вдоль спящих громад недвижных зданий. Они поднимались по мраморным лестницам пустых и темных, но все еще живущих таинственной, ото всех скрытой жизнью барских особняков. Они стучали в дубовые двери квартир, на которых еще белели или темнели там и сям медные, эмалированные, отлитые из солидного чугуна таблички: «Действительный тайный советник Мансуров», «Сенатор барон фон-Фок»…

Зажигались огни в комнатах, на вид давно уже нежилых и опустелых. Скрипели засовы подвалов, куда, по-видимому, давным-давно никто не входил. Из чуланов, из потайных закутков появлялись бледные, с отвисшими от волнения челюстями, молодые и средних лет люди, по всем данным состоящие в длительном и безвестном отсутствии: павшие на поле боя господа офицеры, выбывшие за границу адвокаты и дельцы, уехавшие в далекую провинцию доценты, давно почившие в бозе от сыпного тифа профессора…

Зеркала дамских и девичьих ласковых спаленок впервые в жизни своей отражали извлеченные из туалетных ящиков маузеры и парабеллумы; иные из них были стыдливо закутаны в тонкое белье, в мотки брюссельских и валансьенских кружев.

На лакированные столики со стуком падали обоймы грубых трехлинейных патронов, из-за тесных рядов библиотечных книг неожиданно извлекались связки царских орденов, пачки давно уже забытых кредиток с «Катенькой», с Петром Первым… Вываливались фрейлинские «шифры», усыпанные бриллиантами, извлекались акции несуществующих уже два года банков. Дождем сыпались на ковры тысячи розовых, голубоватых, белых, золотообрезных и вержерованных листков бумаги, с перечнями явочных квартир, с номерами конспиративных телефонов, со списками верных людей, с секретными донесениями и подробными рапортами в адрес далекого белого «начальства». И все это — сразу, в одну ночь, в десятках мест, в одно и то же время! Какое непоправимое бедствие!

Великолепно задуманный, блестяще организованный удар этот был столь же отлично осуществлен тысячами самоотверженных сынов народа. В воображении белых подпольщиков, захваченных врасплох, он вырос в нечто невыразимо страшное. Во что-то почти стихийное по мощи и неотвратимости. Он сбил замки со святая святых: с наглухо заколоченных, осененных заклятием дипломатической неприкосновенности дверей посольских зданий. Он вскрыл входы в экзотические консульства, в парадные «антрэ» чужеземных особняков.

Плечистые ребята в синих форменках и черных бушлатах с удивлением читали на дверных таблицах никогда не слыханные ими доселе фамилии:

— Маркиз Луис Валера де Вил-ла-син-да! Ух, Петь, ну и закручено!

— А вон, гляди: консул фан Гильзе фан дер Пальц! Тоже ничего!

— Друг! А что, коли мы эту ихнюю гильзу да нашими матросскими пальцами?

— Эй, братва! Сюды! «Полномочный министр Андреа Карлотти ди Рипарбелла»! Квартиренку тут заимел!.. Вот фамильи, натощак и не выговоришь!

Они задерживались на секунду и в следующий миг решительно перешагивали порог, шли по налощенному воском полу, отражаясь в международного масштаба зеркалах, ступая так твердо, что хрустальные подвески под люстрами вскрикивали нервно, голосами испуганных благородных девиц. Они стучались прикладами в запертую дверь: «Именем Революции! Приказываю открыть: что тут есть тайное?»

Результаты этой двуночной работы, когда данные о них свели воедино, оказались потрясающими… Стало совершенно бесспорным, что без такого сверхчеловеческого усилия великий город Революции не удалось бы спасти. Но враг был так ожесточен тогда, столь упорен и коварен, что стоило хотя бы в одном месте оставить крошечный кусочек, несколько клеточек этой слизи, чтобы из них, как только притупится бдительность пролетариата, снова начала расти та же скользкая злокачественная опухоль.

Выйдя к вечеру из дому, Елизавета Павловна Трейфельд, в девичестве Лиза Отоцкая, Бетси, постояла на углу Каменноостровского, подумала. На ее лице отразилось напряжение: ох, как нелегко все это! Что — сегодня? Ах да, сегодня — возле «Стерегущего»; от «Стерегущего» — до нового памятника Шевченке… О, господи, господи!.. Значит — хорошо, что книжку взяла.

Она нащупала в сумке томик «Курильщиков опиума» Фаррера и пошла через Карповку.

Александровский парк, заглохший и одичалый, уходил направо по Кронверкскому. Трава в нем была по пояс. Кое-где ее косили. Кто-то за деревьями звонко точил бруском косу. Пахло свежим сеном. Деревня!..

На памятнике «Стерегущему» бронзовые матросы, захлебываясь в бронзовой воде, открывали кингстоны погибающего миноносца. Лиза Трейфельд со странной тоской вгляделась в их лица. Да, эти люди знали, что делали, знали, за что они пожертвовали жизнью, знали, что хорошо и что плохо… А она?

Подальше серел некрасивый, наспех воздвигнутый здесь памятник Шевченке — огромная голова на бетонном пьедестале. Черные буквы, выложенные из крошечных дощечек, наполовину обвалились. Надпись стала от этого невнятной — не то русской, не то латинской:

LEPFHO.

Лиза с удивлением прочла ее. Она улыбнулась было, но тотчас же на лицо ее снова легла тень. И этот внешне хмурый усатый человек был тоже крепким, суровым, но бесконечно жизнерадостным борцом. Он много страдал. Но он з н а л, за что страдает. Он многое ненавидел. Но знал, кого и за что ненавидит. А она?

Глаза ее снова наполнились слезами обиды, боли, страха. Она прошла к ближайшей скамейке, села, раскрыла книжку…

Чернобородый человек нес на этот раз подмышкой обрубок дерева, какую-то криво отпиленную старую балку; ржавые гвозди, крестовники идущих под штукатурку дранок еще торчали на ней. «Умеет притворяться… — равнодушно подумала Лиза Трейфельд. — Очень трудно что-нибудь заподозрить. Только профиль чересчур тонок».

Человек, как всегда, недурно разыграл удивление, радость:

— Лиз! Какими судьбами? Сколько лет, сколько зим?!

Он актерствовал, но Лиза, по тревожному блеску его злых, горячих, почти безумных глаз, сразу же поняла: что-то неблагополучно. Господи, что еще?

Они свернули с проспекта, пошли в глубь парка.

— Ну что? Что случилось?! — почти тотчас же шепнула Лиза.

Чернобородый взглянул на нее почти с ненавистью:

— Постойте! Вы с ума сошли!

Он оглянулся, где бы остановиться?

В стороне от дорожки стояла одна кособокая копешка свежего сена. Вдали виднелись еще две. Под ближней, громко зубря вслух химию, лежало на животах двое юнцов. Свернув с дороги, Нирод тоже сел на траву. Лиза положила перед ним книжку.

— Новости — ужасные! — по-французски, точно и на самом деле читая обложку Фаррера, заговорил он. — Наше счастье, если еще не все погибло. Я скажу сразу. Вы знаете об обысках сегодняшней ночи? Это кошмар! Весь город наводнен матросней, пролетариями, чекистами, бог знает кем… Врываются без ордеров, с винтовками, с бомбами. Роются в сундуках штыками. Ужас, ужас… Да что — это? Арестован Лишин, летчик. Арестован Лебедев… Ну, да, вот этот самый, начальник артиллерии…

Лиза Трейфельд ахнула. Она закрыла лицо руками.

— О, mon Dieu! Боже мой! Лебедев? А Коля?

Чернобородый на мгновение замолчал. Он дышал тяжело. Зубы его скрипнули. Но он не отвел глаз от книги. Он даже перевернул страницу.

— Плачьте, плачьте! — гневно прочитал он. — Вам можно плакать… Вы читаете трогательный роман. А мне — нельзя! Что вы беспокоетесь о Маленьком? Маленький пока что в безопасности. О нем, кроме меня да вас, никто не знает. Да замолчите вы! Не в этом дело. Думайте хорошенько. Сегодня наверняка все это повторится. Уверяют — они решили сделать поголовный обыск. Понимаете — по-го-лов-ный! Только дьяволам могла прийти в голову такая мысль! Выпустить не сто ищеек, не тысячи — десятки тысяч! Как с этим бороться? Все рушится…

Женщина выпрямилась, свела брови.

— Ну вот. А вы говорили…

— Я говорил! Да, я говорил, но я думал, что это — люди… Ведь для обыска нужно же подозрение какое-нибудь, нужны следы… Следов можно не оставлять. А тут, теперь? Какая же конспирация тут поможет? Что тут можно сделать, если все, как гребнем, чешут? К вам идут не потому, что вы допустили оплошность, а потому, что до вас дошла очередь. Нельзя спрятаться, если ищут шаг за шагом, везде…