На семи холмах. Очерки культуры древнего Рима - Юрий Павлович Суздальский

Овидий так описал свое прощание с женой в «Скорбных элегиях»: «Всякий раз, как только я вспомню последнюю ночь в Риме, когда я расстался со всем дорогим для меня, из глаз моих льются слезы.

Я оцепенел от горя, как человек, пораженный молнией: он еще жив, но уже не сознает, что он жив.

Когда я пришел в себя, мы стали прощаться. Жена, рыдая, старалась меня удержать. Женщины, мужчины и дети причитали и плакали, как во время похорон. В доме не было угла, который не оглашался бы стоном и плачем.

Распустив волосы в знак печали, жена упала перед изваяниями домашних богов и, целуя дрожащими губами потухший очаг, горько жаловалась на свою судьбу.

Я три раза пытался уйти и вновь возвращался. Когда кто-нибудь меня торопил, я спрашивал:

— Зачем ты меня торопишь? Подумай о том, куда я должен идти и откуда!

Я не мог расстаться с родным Римом. Уступая влечению сердца, я сам себя обманывал, произносил „Прощай!“ и снова возвращался, о чем-то говорил и целовал своих близких. По нескольку раз я отдавал одни и те же распоряжения и не мог наглядеться на дорогие мне существа. Я говорил:

— Как могу я спешить? Ведь я должен оставить Рим! Должен навсегда уехать в Скифию! Еще живой, я навеки разлучаюсь с женой, с домом, с родными и друзьями, которых я люблю, как брат. Дайте, я обниму вас, быть может, последний раз в жизни!

И я вновь начинал прощаться и обнимать близких моему сердцу. Мне казалось, что я оставляю здесь часть моего собственного тела.

Жена, прильнув к моему плечу, говорила сквозь слезы:

— Мы не можем расстаться! Мы вместе, вместе уедем отсюда! Я последую за тобой хоть на край света! Разве большой тяжестью я буду для корабля, который повезет тебя в изгнание? Тебе приказывает ехать гнев Октавиана, а мне — моя любовь!

Я с трудом убедил ее не ехать со мной и вышел, одетый в траурное платье, с растрепанными седыми волосами, ошеломленный, весь в слезах.

Жена, говорят, обезумев от горя, упала на пол без чувств».

Овидий отправился в путь, не успев позаботиться о выборе спутников, о деньгах и продуктах, о теплой одежде в дорогу. Один из сопровождавших его рабов догадался захватить для него теплый дорожный плащ и войлочную шляпу с широкими полями.

Перед рассветом Овидий взошел на корабль, готовый к отплытию. Гребцы уже сидели на скамейках, держа в руках длинные весла. Паруса были подняты. Корабль спустился по Тибру и вышел в открытое море.

На другой день разыгралась страшная буря. Ветер сломал высокую мачту и сорвал паруса. Разъяренное море бросало корабль, как малую щепку. Много гребцов утонуло. Овидий спасся буквально чудом. Море выбросило его вновь на родную землю.

Через несколько дней Овидий сел на другой корабль. Ему пришлось испытать в пути много опасностей и лишений. Наконец он достиг берегов Греции, остановился в Коринфе, там пересел на новый корабль, пересек Эгейское море, поплыл вдоль берегов Малой Азии, через проливы Геллеспонт, Пропонтиду, в негостеприимное Черное море. Около года длилось опасное путешествие.

Наконец он прибыл в город Томы, где ему предстояло прожить долгие годы и умереть. Город недавно завоевали римляне. Местные жители ненавидели завоевателей и враждебно относились к чужестранцам. Овидий в «Скорбных элегиях» излил свою тоску по Риму и описал полную опасностей жизнь в суровой и дикой Скифии:

«Если в Риме до сих пор кто-нибудь помнит об изгнаннике Назоне, пусть он знает, что я нахожусь под звездами, которые никогда не опускаются в море, и живу среди варваров. Вокруг меня воинственные сарматы. Летом нас защищает от набегов своими прозрачными водами Дунай. Но когда суровая зима показывает свою косматую голову, земля покрывается снегом, белым, как мрамор, и свирепый северный ветер срывает крыши, размахивая своими крыльями, тогда по Дунаю сарматы ходят пешком, ездят на быках в тряских телегах, скачут верхом на лошадях. Они защищаются от сильных морозов звериными шкурами, теплыми шароварами, у них остается открытым только лицо, в волосах — застывшие ледяные сосульки, борода блестит на морозе.

Сарматы совершают набеги на своих быстрых конях, пускают крючковатые ядовитые стрелы, опустошают окрестные деревни. Они угоняют скот, грабят сельское добро, уводят крестьян со связанными за спиною руками. То, чего они не могут унести с собой, они предают огню. Страна эта или видит врага, или боится его, когда не видит. Земля остается невозделанной. Здесь не слышно пения птиц, нет виноградников и фруктовых садов, унылые голые поля без кустов и деревьев. Эти места не должны посещать счастливые люди. Велик земной шар, необъятны пространства, но Август именно эту страну избрал для моего изгнания».

Овидий, избалованный славой, богатой и беспечной светской жизнью в Риме, в молодости никогда не знавший военной службы, должен был теперь на старости лет защищать свою жизнь щитом и мечом. Ему приходилось не раз вместе с римскими легионерами сражаться у городских стен.

«Овидий, — пишет А. С. Пушкин, — добродушно признается, что он и смолоду не был охотник до войны, что тяжело ему под старость покрывать седину свою шлемом и трепетной рукою хвататься за меч при первой вести о набеге».

Однажды Овидий послал в Рим одному из друзей сарматскую стрелу, пропитанную ядом, которая упала рядом с ним на улице города.

В Скифии Овидий продолжал писать стихи:

«Хотя мне мешает стук мечей и шум битв, я по мере возможности облегчаю свою печальную участь стихами. Хотя нет никого, кто внимал бы здесь моим песням, они помогают мне коротать незаметно время. Благодарю тебя, Муза, ты помогаешь мне жить и бороться, доставляешь мне отдых и утешение, ты мой руководитель и друг, ты уносишь меня в мечтах от берегов Дуная. Ты при жизни дала мне такое громкое имя, которое обычно молва дает лишь после смерти. Даже людская зависть, которая все уничтожает своими ядовитыми зубами, не поразила ни одного из моих произведений. Наш век дал великих поэтов, и хотя я многих ставлю выше себя, обо мне говорят и меня читают не менее, чем их. Приобрел ли я эту славу по заслугам за свои песни или благодаря доброй благосклонности ко мне, в любом случае я благодарю тебя, дорогой мой читатель».

Постепенно Овидий привык к суровому климату Скифии, примирился с новыми условиями жизни. Он изучил сарматский язык и сблизился с местными жителями. Он стал помогать им советами, лечить и учить их детей, стал сочинять стихи на местном наречии. За песнь в честь сарматского