Жажда снящих (Сборник) - Юлия Остапенко

Я понял не сразу. Только на третий день, когда уже всерьёз собрался ехать на твои поиски куда глаза глядят. А ты прислала мне весточку. Ключ, привязанный к лапке почтового голубя. Птица была перламутрово-серой, с голубыми перьями в крыльях. Если бы ты прислала ворона, я бы понял намёк. Но теперь…

Теперь я просто держал ключ от запретной двери и думал, как мне поступить.

Милая, мне не хотелось идти в ту комнату. Меня не заботили твои секреты. Меня не заботило, что ты делала с теми, кто их узнавал. У меня было множество других интересов. Ты, например. Но я мог бы догадаться и раньше. Когда человек настойчиво просит не делать чего-то – разве это не значит на самом деле, что он умоляет тебя поступить наоборот? Во всяком случае, если этот человек – женщина.

Из тебя никудышная Синяя Борода, милая, а из меня – никудышная любопытная кошка. Поэтому, может, меня и не сгубит любопытство?

Но теперь я и правда хотел знать, что за этой дверью. Хотел – потому что оно мучило тебя, мучило так сильно, что ты делала всё, лишь бы излить мне эту боль, сбросить этот камень с твоей бедной израненной души. Я знаю, что ты много страдала, дорогая. От хорошей жизни не выходят за сыновей мясников.

И поэтому – ради тебя, ради твоего спокойствия – я выполнил твою просьбу. Я открыл эту дверь.

В тот миг мне почему-то не пришло в голову, что ты просто меня испытывала.

Там ничего не было. Совсем ничего. Пусто: тёмная комната с толстым слоем пыли на полу, тухлый запах плесени от старых портьер, которые, видимо, просто забыли снять, когда выносили мебель. Окнами комната выходит во внутренний двор, и сюда не проникает даже лунный свет. Темно, невыносимо душно, очень тягостно.

И пусто.

Почему ты так хочешь казаться сильной, милая? Я не знаю, плакать или смеяться… над тобой.

Я запер дверь, не потревожив слой пыли на пороге, хотя знал, что у замочной скважины останутся следы. Положил ключ в нашей спальне, на столик у изголовья. Так, чтобы ты сразу увидела, как только войдёшь.

Ты вернулась следующим вечером, до наступления темноты.

Отголосок твоих шагов я услышал ещё в коридоре. Звучно. Размеренно. В полной тишине. Ты мечтаешь быть сильной, как мужчина, но твои сказки такие женские.

Ты распахнула дверь. Встала на пороге. Вся в чёрном, чёрные волосы рассыпались по плечам, тлеющие угли глаз, в руке – хлыст. Моя чёрная вестница смерти. Чёрная вестница моей смерти.

Взгляд в лицо, в душу. Вопрос, готовый сорваться с губ.

Но это моя сказка, милая.

– Ты!.. Как ты могла?! Что это значит?! Откуда это?

Я вскочил, я кричу, трясясь от ужаса так правдоподобно, что ты веришь мгновенно. Угли в твоих глазах гаснут, рука с хлыстом замирает.

– Что?..

– Ты мне скажи, что! Что в этой комнате?! Как это понимать?!

– Что?.. – повторяешь ты одними губами, иссиня-чёрными в полумраке.

– Скелет! В той комнате! Только не говори, что ты не хотела, чтобы я вошёл туда! Ты сама прислала мне ключ!

– Я… – ты слабеешь, тяжело приваливаешься плечом к стене; ты, конечно, собиралась сказать, что не присылала никакого ключа, но теперь это уже не важно. – Я…

– Ты! Отвечай! Чей это скелет? В той комнате? Чей?

И ты делаешь это. Ты падаешь на колени, упираешься руками в пол, твои плечи трясутся, ты содрогаешься от рыданий, ты ничего не понимаешь, но знаешь одно: немыслимо как твоя тайна раскрыта. Хотя ты хотела просто испытать меня, испытать на прочность, на верность, на честность – нам ведь так долго быть вместе… нам целую вечность быть вместе… но ты не хотела, не собиралась, в мыслях не держала сказать мне правду.

Ты ведь думала, что это твоя сказка.

– Чей. Это. Скелет. – Я хриплю, и у меня хорошо получается. Я знаю. Научился… было у кого…

И ты отвечаешь. Поверив в мою сказку, став её частью.

– М-мой…

И умолкаешь, ткнувшись лицом в пол.

Я подхожу к тебе. Медленно-медленно. Стою над твоим распростёртым чёрным телом – чёрная одежда и чёрные волосы, всё черно, – стою, широко расставив ноги, чтобы ты лизала мои сапоги… вымаливая прощение…

– Ты… хочешь сказать… что… ты…

Ты плачешь. Совсем тихо. И так безнадёжно, так устало. С таким мучительным виноватым облегчением. И когда я хватаю тебя и покрываю твоё мёртвое лицо поцелуями, шепчешь, захлёбываясь слезами:

– Я… о Господи… я не могла… тебе… я не знала, как… прости… я так люблю… тебя… а ты меня теперь… нена…

Я закрываю твой рот поцелуем, не дав тебе договорить, не желая слушать объяснений, любя тебя такой – любя тебя вот такой, дрожащей, плачущей, слабой, мёртвой… И не спрашивая ни о чём.

Мне нет нужды спрашивать. Я всё знаю, милая.

Ведь это я убил тебя.

Ты не помнишь, потому что я сразу выколол тебе глаза. За то, как они, эти сверкающие глаза благородной дамы, смотрели на меня, ничтожного сына мясника – смотрели, не видя, когда ты ехала по улице на своём вороном, прекрасная и мрачная, как сама смерть, и хотела казаться сильной. И не только казалась – была, а я не хотел тебя такой, я хотел тебя слабой… А ты не умела быть слабой. Я хотел тебя слабой – а ты не умела. Не хотела учиться.

Ты так долго сопротивлялась…

Я напал на тебя со спины, в темноте, и ты так и не увидела моего лица. Я сразу оглушил тебя и любил такой – слабой, – я люблю тебя слабой, девочка… В твоей сказке женщина может быть Синей Бородой – но в настоящих сказках Синяя Борода всегда мужчина, знаешь?

Теперь знаешь.

Я доказал тебе, что сын мясника тоже чего-то стоит. И моё происхождение сыграло в нашей истории не меньшую роль, чем твоё… хоть ты и не подозреваешь об этом. Даже сейчас, когда я осыпаю поцелуями твоё лицо и шепчу, что люблю, что, даже такой, да, даже такой (нет, ты не понимаешь, ты не-по… я же мертва, я мертва), мне всё равно, мне плевать, господи, глупая моя, милая, я люблю тебя даже мёртвой…

Особенно – мёртвой.

И ты любишь меня тоже. Ты полюбила меня по-настоящему в эти минуты – когда поняла, поверила, что нужна мне любой. И ты никогда не узнаешь, что это не так. Ты не нужна мне любой. Ты нужна мне только такой.

Потому что каждый раз, входя в твоё мёртвое тело, я чувствую не только неистовое, липкое, больное счастье, но и ужас. Он застревает комом у меня в горле и остаётся, даже когда счастье выплёскивается из меня в твоё тело, и ты плачешь, потому что тоже счастлива. Ты глотаешь слёзы, а я – этот ужас, но не могу проглотить, не могу и не хочу, потому что это – моя расплата…

Я виновен, и это – моя расплата. Каждый миг. Я согласен на неё. Я знаю, что ничто не даётся даром.

И иногда – в редкие минуты, когда ты берёшь меня за руку и ведёшь в ту комнату, в свою пустую комнату и в мою комнату, где спрятан твой скелет, и мы стоим там долго-долго, прижавшись друг к другу и молча упиваясь нашей общей тайной – в эти минуты мне кажется, что ты тоже это знаешь.