Музей «Шпионский Токио» - Александр Евгеньевич Куланов

время публикации (в основном это довоенный период), недорого. Правда, как музейный экспонат книга выглядит неброско, неярко, непритязательно. Ценность музейная книга обретает при определенных условиях, далеко не всегда напрямую связанных с ее внешним видом. Особое, улавливаемое только ценителями историческое сияние от каждого сохранившегося томика начинает исходить, если удается проследить его судьбу, связать с биографией персонажа, находящегося в фокусе интересов каждого конкретного музея, установить провенанс, как сказали бы профессиональные искусствоведы. С адресными, авторскими экземплярами это просто, как было, например, с книгами из личной библиотеки Сталина. Ставим такие же на полку, рассказывая, что, как и почему важно было прочесть в них «вождю народов». Куда сложнее с изданиями, авторское владение которых не установлено. Вроде бы и вещь в целом интересная, и тема близкая, но отраженного света исторической личности не ощущается. Зачем такая в коллекции? Только место занимать – ведь кому надо, найдут соответствующее издание в библиотеке. Все так, все верно, и все же… бывают исключения. Следующий экспонат – книга, которая могла стоить очень дорого – целых жизней своих авторов, хотя это всего лишь словарь. Она не принадлежала Сталину, на ней не осталось впечатляющих инскриптов, но кое-что о ней тоже известно.

Изучая материалы архивно-следственного дела Центрального архива ФСБ РФ на сотрудника японского отделения Разведупра Владимира Михайловича Константинова, я наткнулся на невзрачный серый листок. Это «Собственноручные показания» другого арестованного – видного советского японоведа, заведующего кафедрой японского языка Военной академии имени М. В. Фрунзе Александра Леонтьевича Клётного, дело которого было объединено с делом Константинова. В отличие от профессионального разведчика Константинова, Клётный не являлся таковым вообще. Ему просто не повезло преподавать японский язык «специальным» слушателям вроде Константинова, и этого хватило для того, чтобы сломать Клётному жизнь.

К общей канве довольно запутанного следствия листок с показаниями не относился практически никак, за исключением упоминания нескольких фамилий. Обвинение Клётному и другим героям этой записки были предъявлены еще до ее написания. И обвинения более чем серьезные: участие в контрреволюционной организации плюс шпионаж в пользу Японии. Судьба арестованных по большому счету считалась решенной (потом окажется, что это не так, но пока что ни судьи, ни подсудимые этого не знали). И тем не менее в пятитомное дело попал этот довольно странный документ от 19 ноября 1938 года. Вот отрывок из него с сохранением орфографии и стиля оригинала:

«Этот словарь был очень нужен японской разведке, так как представлял собой наиболее полное издание из имеющихся на всех языках японских военных словарей и был редактирован сотрудниками Разведупра (японскими агентами: ПОКЛАДОКОМ, КОНСТАНТИНОВЫМ) и отчасти мною, по заданию же японской разведки, довольно тщательно в смысле правильности терминологии (есть несколько незначительных ошибок, но в таком большом деле совсем ошибок избежать трудно).

Дефекты этого словаря: транскрипция японских слов, затрудняющих пользоваться словарем советскими японистами, привыкшими к определенной транскрипции (так называемой “ромадзи”), и загромождение словаря общей лексической частью без всякой на то надобности и, вдобавок, с большим количеством ошибок (эта работа, я полагаю, умышленно проделана самим издательством в лице КРАСНОЙ, которая в то время ведала данным отделом) – японская разведка восприняла не отрицательно, а положительно, [так] как для самих японцев эти дефекты не имели никакого значения, но зато дали им повод через МАЦОКИНА и КРЫЛОВА подвергнуть словарь критике и требовать его полного изъятия из потребления в СССР, что мне стало известно после.

Японская разведка стремилась получить словарь для себя. Пришлось выставить перед японцами тот аргумент, что такой результат издания словаря может прежде всего ударить по нас, т. е. по японской агентуре, так как мы были редакторами, и нас могли привлечь к ответственности, а впоследствии и расшифровать как японских агентов. После этого японская разведка согласилась, что мы правы, и отказалась от первоначального намерения. В редакции иностранных словарей было созвано совещание (участвовали: я, КРАСНАЯ, КОНСТАНТИНОВ, БОГОВОЙ и МАМАЕВ), в котором на критику МАЦОКИНА и КРЫЛОВА была дана соответствующая отповедь.

По приезде в 1936 году в Токио я от ФУСЕ узнал, что японский генеральный штаб и вое[нный]мин[истр] АРАКИ признал “Японо-русский военный словарь” составленным хорошо и дал распоряжение немедленно передать его в Японию фотографическим путем».

Конечно, по прочтении этой бумаги возникла масса вопросов, но прежде всего надо было выяснить, что за словарь «одобрил» одиозный японский военный министр Араки и чем таким ужасным эта книжица могла навредить Красной армии. Авторство ее не вполне понятно. В «признании» указаны лишь редакторы – сотрудники советской военной разведки, настоящие фамилии которых в целях конспирации могли на титульном листе и не значиться. Из косвенных данных упомянуты: время выхода – до 1936 года и некий узкопрофессиональный скандал с участием двух крупных японоведов той поры: Николая Петровича Мацокина и Василия Николаевича Крылова. Немного, но уже что-то.

Историки востоковедения, да и языкознания вообще, наверняка слышали об инциденте, приключившемся в 1935 году на филолого-марксистской почве. Тогда бывший агент Иностранного отдела ОГПУ (оперативный псевдоним «Профессор») и действительно блестящий японовед и настоящий профессор Николай Петрович Мацокин, только что досрочно освобожденный из тюрьмы, где он отбывал наказание за разглашение государственной тайны, обрушился с критикой на вышедший в 1934 году учебник японского языка. Его авторами являлись Петр Антонович Гущо и Григорий Соломонович Горбштейн – оба сотрудники советской военной разведки. Современный российский японовед Александр Сергеевич Дыбовский по этому поводу точно заметил, что высказывания Мацокина характеризовались «высокой политизированностью» и приближались «по своему стилю к распространенному в советской прессе того времени жанру политического доноса, с навешиванием ярлыков и стремлением уличить кого-то в отклонении от принципов классовости, партийности или иных вредительских действиях».

Напуганный предыдущей отсидкой, Мацокин рвался в бой за чистоту партийного языкознания, но Большой террор в 1935 году не успел развернуться в полную силу. Неосторожные люди еще не боялись говорить правду, и совершенно неожиданно для себя Мацокин получил жесткий отпор от сплотившихся вокруг Гущо и Горбштейна других японоведов, в том числе имевших значительный вес в научных кругах: «…на защиту авторов “Учебника” встала востоковедная общественность обеих столиц в лице Н. И. Конрада, Н. А. Невского, А. А. Лейферта, Романа Кима и многих других известных или получивших известность впоследствии востоковедов тридцатых годов». Позже, в 1937-м, Гущо и Горбштейна добьют уже без помощи Мацокина, а тогда профессор нашел новую жертву. Он обрушился с критикой на «Словарь наиболее употребительных в современном японском языке иероглифов» Андрея Алексеевича Лейферта (тоже сотрудника военной разведки), сделав, правда, в конце рецензии неожиданный вывод о… полезности книги. Наконец, Мацокину попала в руки антология китайской и японской средневековой литературы, составленная профессором Николаем Иосифовичем Конрадом, по которой он тоже не преминул ударить с классовых позиций.

Все это довольно любопытно, однако… Под описание Клётного ни один из этих случаев не подходит. Во-первых, в этих