Проект Германия - Андрей Мартьянов

— Господа, — вмешался Дорио, — не перейти ли нам в ресторан?

— Жак может пить, не пьянея, как Бахус, — хмыкнул майор Бридо. — А вот нам этого не дано. Кстати, как давно вы с фронта, капитан?

— Порядком, — ответил я. — Я был ранен. Лечился в Потсдаме, теперь решил отдохнуть в Париже.

— Что ж, пользуйтесь последними деньками, — посоветовал Дорио. — Пользуйтесь ими на всю катушку. Скоро германские офицеры перестанут чувствовать себя во Франции как дома. Уж консул Дарлан об этом позаботится. Черт побери, товарищ! Я привык сражаться с немцами плечом к плечу. Я знаю цену фронтовому братству.

— Жак, — остановил его Бридо. — Выражай свои чувства менее откровенно.

— Это приказ? — Дорио поднял на него маленькие, пустые глаза. Я увидел, что он пьян. Бывают такие люди — чем больше пьют, тем больше деревенеют. По виду и не скажешь, что надрались: взгляд холодный, язык не заплетается, речь связная.

— Да, — сказал Бридо. — Это приказ командира. Подчиняйтесь, лейтенант Дорио.

— Я заработал мои погоны под Москвой, — сказал Дорио. — А Дарлан? В сороковом проклятые англосаксы едва не потопили весь… весь его флот… и он даже пальцем не пошевелил! А теперь он стал важной шишкой. Шпеер посадил его на трон Франции. Vive la France! Heil Speer! Бонапарт хренов. Он не будет указывать Жаку Дорио, какие чувства испытывать.

— Испытывай что хочешь, на здоровье, — повторил Бридо, — но следи за языком.

— Мы все рисковали жизнью в белорусских трясинах, — сказал Дорио.

— Я всё помню, — кивнул Бридо. — Мы все это помним, Жак. Просто следи за языком.

— Мы нужны ему, — сказал Дорио. — Дарлану. Мы — его Старая Гвардия, а он — наш Бонапарт. Проверенная в боях, обстрелянная, бесстрашная Старая Гвардия. И сегодня командование Легиона примет окончательное решение по этому вопросу.

— Легион должен занять подобающее ему место в истории новой Франции, — сказал Бридо. — Мы это уже обсуждали. Ты же политик, Жак, ты не новичок в этом деле. Когда ты понял, что коммунистическая партия пытается утопить Францию в трясине интернационализма, ты вышел из коммунистической партии. И был тысячу раз прав. Только национальная идея объединит нас и вернет нам ту страну, которую мы почти потеряли.

— Почти, — сказал Жак. — Вот ключевое слово. Почти. Если Дарлан сумеет это сделать, я подчинюсь Дарлану.

— Он сумеет, Жак. Он сумеет. Он уже сумел.

Дорио отсалютовал и направился в сторону ресторана. Бридо проводил его глазами, но ничего больше не прибавил, а обратился ко мне:

— После официальной части назначен банкет. Присоединяйтесь к нам. Мы будем рады видеть в наших рядах германского офицера — товарища по оружию.

— Разве это не противоречит новой доктрине — Франция для французов? — спросил я.

— Друг мой, — хохотнул майор, — политики, политические доктрины — это одно, а боевое братство, да еще замешанное на крови и грязи Восточного фронта, — это совершенно другое. Никакой Первый консул Дарлан нам в этом не указ. N'est-ce pas?

Я читал в холле вчерашнюю газету на немецком языке и сам не знал, чего жду. Нина не появлялась. Маршан вызвал коридорного — явился тощий вертлявый парень. Маршан приказал ему отнести багаж господина Тауфера к нему в номер, после чего передал парню известные мне чемоданы.

Тот вдруг знакомо закашлялся. Маршан сунул ему платок, потом стакан воды. Парень выпил воду, вернул стакан Маршану. Маршан обтер края стакана другим платком. Похоже, в карманах он держал целую пачку носовых платков — на все случаи жизни.

Коридорный погрузил оба чемодана на тележку и двинулся к служебному лифту. Он даже не обернулся в мою сторону.

Я сложил газету, рассеянно покурил, затем подошел к Маршану.

— В котором часу банкет?

— В одиннадцать, господин Тауфер, — ответил Маршан.

Я помялся:

— Мне стоит идти?

— А почему бы нет? — Маршан пожал плечами. — Там одних фаршированных уток наготовили на целую дивизию. Заодно полюбуетесь нашим банкетным залом. В отеле «Маджестик» очень красивый зал. Колонны из желтоватого мрамора, — он пошевелил пальцами, — с прожилками.

Я кивнул и не спеша поднялся по лестнице.

Банкетный зал был еще пуст. Забранные бархатными шторами окна до потолка отражались в зеркалах на противоположной стене. Бронзовые канделябры в виде грифонов с женской грудью украшали простенки между зеркалами. Большие столы были расставлены разомкнутым каре. В центре этого каре, перед торцевым столом, где, видимо, предназначено заседать командирам Легиона, на высокой, метра в два, квадратной колонне высилась отлитая в металле голова фюрера. Это было стандартное скульптурное изображение Гитлера, какое еще недавно встречалось в каждом уважающем себя административном здании. Поэтому я не сразу сообразил, что сейчас эта голова была, по меньшей мере, неуместна.

Плафон на потолке остался еще от старых времен. Голая розовая задница какой-то жирной греческой богини нависала прямо над фюрером.

— Кошмар, — сказал я. Мой голос гулко прозвучал в пустом зале.

Я вышел и поднялся еще на один лестничный пролет — к себе в номер.

Не успел я закрыть дверь, как в нее постучали.

— Это коридорный! — раздался голос Тусена.

Я открыл.

Тусен ввалился ко мне, деловитый, озабоченный.

— Принес ваши чемоданы, — сообщил он.

— Пустые? — спросил я.

Он пожал плечами и не ответил. Я налил ему вина из вчерашней бутылки. Мы с Ниной ее так и не допили.

— Подкрепитесь.

Святой жадно припал к стакану.

— Спасибо. Весь день мучает жажда. У меня к вам будет просьба. — Он вынул из кармана какую-то маленькую вещицу, завернутую в платок. Платок принадлежал Маршану. — Подержите у себя. Если со мной что-нибудь случится — Нина знает, что с этим делать.

— А мне можно посмотреть, что это? — осведомился я.

— Можно, но, в общем, вы будете разочарованы.

Я не стал разворачивать вещицу, просто сунул ее в карман. По-моему, Тусена это слегка позабавило. Он вытер губы, красные от вина, и улыбнулся.

— Увидимся в зале.

— Вы там будете?

— Разумеется. Меня наняли в числе других временных работников — обслуживать банкет. Метрдотель по какой-то причине с утра уже страшно пьян. С ним такое редко случается, знаете ли, но тут опять сорвался. И как неудачно — перед таким ответственным мероприятием. В который раз уже Маршану приходится прикрывать его и брать на себя всю его работу.

— Интересно, — пробормотал я.

— Вы находите? — оживился Тусен. — Впрочем, я тоже так считаю. Маршану же пришлось нанимать официантов — в последний момент. И именно он следил за тем, чтобы столы были накрыты как надо.

— Скажите, Тусен… — начал было я.

Он остановил меня:

— Откуда вы знаете мое имя?

— Помилуйте, откуда мне знать имя какого-то француза, нанятого прислугой на один вечер! — возмутился я.

— Очень хорошо, герр Тауфер, очень хорошо. Что вы хотели спросить?

— Почему в зале до сих пор стоит памятник фюреру?

— А, голова Гитлера… — Тусен хмыкнул. — Во Франции всё делается постепенно. У нас даже революции не спешат. Всему предшествуют длительные заседания. Но сейчас уже «голову» начали демонтировать. Так что доступ внутрь колонны — а она внутри полая — обеспечивается очень просто: нужно только отодвинуть уже демонтированную панель. Она там стоит пока просто для приличия и держится, как говорится, на соплях. С этим делом решили пока не торопиться. В отеле считают, что легионерам приятно будет видеть покойного фюрера. Ведь они присягали именно ему, лично. Ну а после банкета, конечно, голову окончательно снимут и куда-нибудь спрячут. В подвале наверняка подготовлен подобающий ящик с опилками.

— Так что с этими чемоданами? — еще раз спросил я. — Зачем вы их мне принесли? Хотите, чтобы их потом здесь обнаружили и начали интересоваться — зачем герру Тауферу два пустых чемодана?

Он молчал.

— Или, быть может, «потом» уже некого будет спрашивать? — настаивал я. — Вы уж предупредите заранее, пожалуйста.

— Мне нужно переодеться, — сказал Тусен. — Могу я воспользоваться вашей спальней?

Спустя несколько минут Святой предстал передо мной одетый в смокинг, как положено официанту хорошего отеля, с приглаженными влажными волосами.

— От чемоданов избавьтесь, — сказал он. — Хоть в окно их бросьте. Это уже не имеет значения. Взрыватель я заложу перед самым началом. За минуту до того, как все перейдут в банкетный зал. Рвануть должно через десять, максимум — двенадцать минут. Вам стоит выйти до того, как…

Я сделал нетерпеливый жест, и Святой кивнул:

— Простите. Я волнуюсь и говорю слишком много.

Он помедлил и нерешительно протянул мне руку. Мне казалось, он хотел меня обнять, но не посмел. Эти французы ужасно сентиментальны.