Неизвестные Стругацкие. От «Града обреченного» до «"Бессильных мира сего» Черновики, рукописи, варианты - Светлана Бондаренко

— Это хамство, — говорит он. — Куда ты дел штормовки? Я не знаю.

— Иди, ищи, — говорит он.

Пожалуйста, пойду искать. Не я первый, не я последний. Я снимаю носки и выхожу на веранду, где свалено оборудование. На веранде страшно жарко — она буквально затоплена солнцем. Хочется оттолкнуться от горячего пола и выплыть куда-нибудь на поверхность. Пол покрыт стружкой, вываленной из ящиков. Ящики молча щерятся ржавыми зубами кривых гвоздей, полураспавшимися досками и мириадами заноз. Я осторожно роюсь в одном из них. По-моему, я паковал сюда штормовки. Я обертывал в них кастрюли и примусы. Это было две недели назад в Ленинграде. За две недели можно забыть все что угодно. Кастрюли обернуты в вафельное полотно, а примусы, оказывается, совсем не обернуты.

— Витя, — зову я. — Вот вафель. Ты его искал. Эх ты.

Он появляется держа в обеих руках мокрую опись имущества. Нечего рассматривать меня с недоброй пристальностью. Нарзан разлил Мишка, а опись в нарзан положил ты сам.

— Давай проверяй, — говорит он. — Кастрюль больших три. Раз, два, три. Верно. Одна помята.

— Отложи одну, — говорит он. — Возьмем с собой. Клади вот в тот ящик. Это будет наш ящик.

Я кладу.

— Чайников два, — говорит он. Точно, два. Один дырявый.

— Бери целый, — говорит он. — Мишке чайник ни к чему: на Бермамыте метеостанция. Кастрюль малых три. Бери две — пригодятся. Примусов бесшумных три. Бери два. Нет, бери один. У Киры есть примус. Сковород три. Котелков шесть. Бидонов — десять литров — три. Бери все. Бидонов — пять литров — два. (Я работаю, как вол, а он пристроился на ящике, положив под зад двадцать метров вафельного полотна.) Канистры — четыре. Берем все. Телескоп — один… Странно, как это сюда попал телескоп. Кто составлял опись?

— Ты.

— Да? Ну ладно. А почему один? Должно быть два.

Я проверяю наличие — два. Лежат рядышком, старательно упакованные. Телескопы ТЭМ-140, менисковые, системы Максутова. Кормильцы наши, отцы родные. Один нам — на Харбаз, другой — Мишке на Бермамыт.

— Анемометров — три, — бубнит начальство. — Барографов — три. Термометров — максимальных два, обыкновенных — один…

Приходит Мишка — он, видите ли, обедал. Нашел время. Витя передает мне опись и велит заканчивать упаковку, а сам принимается инструктировать Мишку и помогать ему укладываться. Мишка уезжает сегодня вечером на Бермамыт. Ему дается машина — грузовик, с шофером Володей. Мы отбываем завтра на «козле» с шофером Юрой. Мишка будет сидеть на Бермамыте — плоской двухкилометровой горе, рядом с метеостанцией, стоящей там с незапамятных времен. Мы будем сидеть на Харбазе — двухкилометровой горе, поросшей альпийской растительностью (густая коротенькая травка пополам с жиденькими синими цветочками). Мишкино место обжитое, наше — нет. Поэтому нам идет что получше, а ему что похуже. Он не возражает и на всё готов.

Мишка двадцатилетний сопляк. Он вбил себе в голову, что не переживет свое тридцатилетие и действует исходя из этого. Парень он добрый и ласковый, но когда я гляжу на него, то все время радуюсь, что не я начальник экспедиции, а Витя. И Вите за него отвечать. Мишка по происхождению местный и мы его за это уважаем. Кроме того — он лихой, а это важно. Места здесь гнилые, без лихости нельзя.

Витя с Мишкой принимаются заколачивать ящики. От гвоздя отлетает шляпка и попадает в шею. Из Вити вытекает струя крови, почему-то бурой, даже какой-то синеватой, как чернила. Заливаем его йодом. Йода у нас бутылка. То есть была бутылка — теперь полбутылки: остальное испарилось сквозь парафин. Йод весьма летуч. Вот первая ценная информация в этих записях: йод летуч. И весьма, притом. Запишите это в свои книжечки.

Местные жители, по слухам, не любят русских. Как-то не вышло у них с интернациональной солидарностью. Когда сюда пришли немцы, старейшины отправились к ним и предложили вырезать Кисловодск. Немцы почему-то отказались. Потом — когда немцев вышибли вон — весь край был отправлен в Сибирь. Большинство там прижилось и осталось, но многие вернулись. Месяц назад сбросили в пропасть телегу с двумя русскими. Недавно пьяный абориген принялся на огородах около обсерватории лапать девушку — еле уговорили отпустить. Кто-то разрушает плотинки, чтобы вода размыла дорогу. Ходят из уст в уста легенды о некоем Гришке, который (еще в царские времена) ужасно мстил аборигенам за вырезанных родственников, но его в конце концов загнали в ловушку и пристрелили. Это место так и называется — Гришкина балка. Я ее видел — балка, как балка.

А вчера — здравствуйте! — объявляется Маринка. У нее отпуск и она хочет путешествовать по горам. Одна. Девица среди аборигенов — одна. Опупеть можно. Мы ее отговаривали, отговаривали, а потом обозлились, посадили на машину и отправили на Гору — пусть, делает что хочет. Слава богу — совершеннолетняя, скоро; тридцать стукнет. Вздорное существо.

Однако надо паковаться.

Мы упаковались полностью к семи вечера. На нашу долю пришлось четыре ящика: ящик с телескопом, ящик с головкой телескопа, с треногой и прочим, ящик с барахлом вроде кастрюль и чайников и ящик с едой. Пока он правда без еды, но завтра с утра мы поедем на базар и всё там купим. Всё это мы погрузили в машину, на ящики навалили тюки со спальными мешками и с палатками, а всё сверху прикрыли толстой кошмой. Я попробовал как это будет — сидеть на этой горе. Ничего, только голова упирается в брезентовую крышу и скользко — всё время съезжаешь на пол.

— Ничего, — сказал фельдмаршал. — Перебьешься.

— Ты только не воображай, что всё время будешь ехать на переднем сиденье, — сказал я. — Я веду дневник и должен накапливать впечатления. А сзади ничего не видно, кроме твоего затылка.

Он промолчал и пошел на вечерний сеанс связи с Горой. Телефона тут нет, связь по радио. Три сеанса в день. И на каждый сеанс он ходит, чтобы быть в курсе всех местных дел. Есть у него такая привычка — быть в курсе. Он даже зачитывается местными газетами, состоящими, по-моему, из одних опечаток.

А я отправился смотреть как Мишка с Володей грузятся на свою машину. Володя — здоровенный краснолицый мужчина, шофер первого класса. Говорит он мало и косноязычно и в основном — но матерному. Но сейчас он под мухой и все время погогатывает. Он рассказывает, как прицепился к одной тут, местной, а она, сука, говорит, что только за деньги, ну я и послал ее на…. К Мишке он и относится без всякого уважения, хотя Мишка ему начальник. Впрочем он ни к кому не относится с уважением. По-моему, ему очень трудно говорить нашему фельдмаршалу «вы» и звать его по имени-отчеству. И еще труднее удерживаться при этом от некоторых слов, к которым он привык. Поэтому он, скажем, говорит: «Ну так, Виктор Борисович, где я достану здесь рессору?..» и после этого еще немножко шевелит губами — беззвучно, но понятно.

Погрузили мы Мишку, пришел Витя, отозвал Мишку в сторону и долго с ним беседовал — Мишка кивал и приговаривал: «Ну ясно, ну понятно». Володя возился в кузове, приматывая к бортам ящички, потом вылез и сказал угрюмо:

— Поедем или нет? Ночью, что ли, ехать? — и беззвучно пошевелил губами.

Мишка оторвался от Вити и полез в кабину, крича: «Ну, все ясно!» У него был очень деловой и сосредоточенный вид, словно он немедленно хочет приступить к исполнению каких-нибудь обязанностей. В таком состоянии он обычно начинает говорить отрывисто и мужественно. Это просто замечательно, что не я начальник, а Витя.

Витя отозвал в сторону Володю и принялся ему что-то втолковывать. Володя бурчал неразборчивое. Потом Витя потряс ему рук и он забрался за руль и включил двигатель. Двигатель зарычал. Я помахал рукой. Грузовик тяжело тронулся и, встряхиваясь на гравии, пополз вокруг дома — на выход к воротам. Сзади было видно, как фургон перекашивает при каждом толчке, то вправо, то влево. Было уже темно, и Володя включил свет. Мы с Витей стояли рядом; и смотрели, как пляшет рубиновый огонек и в свете фар клубите желтая пыль. Грузовик выполз на улицу и около самых ворот остановился. Хлопнула дверца.

— Вот резинщики, — сказал Витя.

Снова хлопнула дверца, и грузовик покатил вниз по улице, а потом свернул налево.

Я посмотрел на небо. Там были низкие черные тучи с просветами. В просветах мигали крупные южные звезды. На нос упала капля.

— Я тебя поздравляю, — сказал я. — Дождик.

— Ничего. Пройдут. На Бермамыт дорога проходимая в любое время. — Он помолчал и добавил: — Мишка, мерзавец, пьяный.

— Володя тоже.

— Вот сволочи, — сказал фельдмаршал.

2 июля. Сегодня в шесть утра мы встали, умылись, оделись, и я пошел будить шофера Юру, который вернулся вчера очень поздно, Он зашел к нам посмотреть, как мы читаем газеты, лежа на кроватях, и грызем семечки. От него пахло вином, но Витя только носом повел и ничего не счел нужным отмечать. Юра был очень веселый. Блестел глазами, блестел зубами и демонстрировал свой ослепительно синий свитер заграничного производства. Он было наладился рассказывать, как провел день, но фельдмаршал отослал его спать, сказав, что будет будить без пощады в шесть.