Зачем писать? Авторская коллекция избранных эссе и бесед - Филип Рот

как в частной сфере, так и в общественной. Возьмите другую тему книги: забвение. Это же огромная частная проблема человека: смерть как утрата своего «я». Но что такое это «я»? Это сумма всего, что мы помним. То есть в смерти нас страшит не утрата будущего, но утрата прошлого. Забвение – форма смерти, постоянно сопровождающая нас в жизни. Это и есть проблема моей героини, которая отчаянно старается сохранить исчезающие воспоминания о любимом покойном муже. Но забвение – это и великая проблема политики. Когда великая держава хочет лишить небольшую страну ее национального самосознания, она прибегает к методу организованного забвения. Сейчас это происходит в Богемии. Сколько‐нибудь ценные произведения современной чешской литературы не печатались двадцать лет; двести чешских писателей попали в черный список, в том числе покойный Кафка; сто сорок пять чешских историков потеряли работу; наша история была переписана, памятники снесены. Нация, которая утратила знание своего прошлого, постепенно утрачивает самое себя. Так политическая обстановка беспощадно высветила обычную метафизическую проблему забвения, с которой мы сталкиваемся постоянно, повседневно, не обращая на это внимания. Политика обнажает метафизику частной жизни, частная жизнь обнажает метафизику политики.

Рот: В шестой части вашей книги вариаций главная героиня Тамина попадает на остров, населенный одними детьми. В конце концов они загоняют ее до смерти. Это сон, сказка или аллегория?

Кундера: Ничто так мне не чуждо, как аллегория, рассказ, придуманный автором для иллюстрации какого‐то тезиса. События, правдоподобные или вымышленные, должны быть существенными сами по себе, а читатель должен быть достаточно наивен, чтобы его могла соблазнить увлекательность и поэтичность этих событий. Меня всегда преследовал этот образ, и был период, когда он постоянно возникал в моих снах: человек оказывается в мире детей, откуда он не может спастись. И внезапно детство, которое мы все так поэтизируем и обожаем, оказывается сущим кошмаром. Западней. Этот рассказ никакая не аллегория. Но моя книга – полифония, в которой отдельные рассказы взаимно объясняют, высвечивают, дополняют друг друга. Основное событие в книге – история о тоталитаризме, который лишает людей памяти и тем самым превращает их в нацию детей. Все разновидности тоталитаризма так делают. И возможно, то же самое делает и наш век технологий, с его культом будущего и недоверием к мысли. В гуще назойливо молодежного общества взрослый, обладающий памятью и иронией, чувствует себя как Тамина на острове детей.

Рот: Почти все ваши романы, как и все отдельные части вашей последней книги, завершаются сценой коитуса. Даже та часть, которая имеет вполне невинное название «Мама», – это один длинный эпизод секса втроем, с прологом и эпилогом. Что для вас, как для романиста, значит секс?

Кундера: В наши дни, когда сексуальность перестала быть табу, просто описания, просто рассуждения о сексе стали заметно скучны. Насколько старомодным кажется Лоуренс или даже Генри Миллер с его лирическим воспеванием непристойности! И все же некоторые эротические пассажи Жоржа Батая произвели на меня сильное впечатление. Возможно, потому что они носят не лирический, а философский характер. Вы правы: у меня почти все книги завершаются бурными эротическими сценами. Мне кажется, что сцена физической любви становится источником яркого света, который внезапно высвечивает глубинную сущность моих персонажей и кратко характеризует их жизненную ситуацию. Гуго занимается любовью с Таминой, а она отчаянно старается думать о несостоявшихся отпусках с покойным мужем. Эротическая сцена становится тем фокусом, в котором собираются все темы рассказа и где таятся его самые глубокие тайны.

Рот: Последняя, седьмая, часть по сути дела целиком посвящена сексуальности. Почему именно эта, а не другая часть завершает книгу – например, куда более драматичная шестая, в которой героиня умирает?

Кундера: Тамина умирает, говоря метафорически, под смех ангелов. Но в последней части книги, с другой стороны, звучит совсем другой смех, противоположного свойства, который слышишь, когда вещи теряют смысл. Есть некая воображаемая разделительная линия, по ту сторону которой вещи кажутся бессмысленными и смешными. Человек спрашивает себя: имеет ли мне смысл вставать сегодня утром? Идти на работу? К чему‐то стремиться? Принадлежать к данной нации только потому, что я таким родился? Человек живет в непосредственной близости от этой пограничной линии и с легкостью может оказаться по ту сторону. Такая граница есть везде, во всех сферах человеческой жизни, в том числе и в такой весьма глубокой и чисто биологической сфере – в сексуальности. И именно потому, что это настолько глубокая сторона жизни, вопрос, который задается в связи с сексуальностью, является самым глубоким. Вот почему моя книга вариаций и могла закончиться только такой вариацией.

Рот: Можно ли тогда сказать, что в своем пессимизме вы достигли крайней степени?

Кундера: Я опасаюсь этих слов – оптимизм, пессимизм. Ведь роман ничего не утверждает: роман ищет и ставит вопросы. Я не знаю, погибнет ли моя нация, и точно так же я не знаю, какой из моих персонажей прав. Я изобретаю сюжеты, сталкиваю их друг с другом и таким образом задаю вопросы. Людская глупость основана на убеждении, будто на все вопросы есть ответы. Мудрость романа же основана на том, что в нем все ставится под вопрос. Когда Дон Кихот выехал за ворота своего дома, мир на его глазах превратился в громадную тайну. Вот в чем значение первого европейского романа для всей последующей истории романа. Романист учит читателя воспринимать мир как вопрос. В таком отношении к миру есть и мудрость, и толерантность. В мире, основанном на несомненных истинах, роман умирает. Тоталитарный мир, будь он основан на марксизме ли, исламе или на чем угодно еще, – это скорее мир ответов, а не вопросов. В нем нет места роману. В любом случае мне кажется, что люди сегодня везде, где бы они ни жили, предпочитают скорее судить, нежели понимать, скорее отвечать, нежели спрашивать, вот почему голос романа едва слышен сквозь глупый шум человеческих несомненных истин.

Беседа с Эдной О’Брайен

Лондон, 1984. Опубликовано в New York Times Book Review, 18 ноября 1984: «A Conversation with Edna O’Brien: The Body Contains the Life Story»

Ирландская писательница Эдна О’Брайен, которая уже много лет живет в Лондоне, недавно переехала в дом на широком бульваре рядом с импозантными особняками девятнадцатого века – как она мне рассказала, в 1870‐е годы эта улица славилась тем, что здесь жили любовницы и содержанки богатых лондонцев. Агенты недвижимости называли этот уголок района Мейда Вейл «Белгравией[108] завтрашнего дня». Сейчас он больше смахивает на стройплощадку, потому что тут вовсю идет реновация.

О’Брайен работает в тихом кабинете, чьи окна выходят на зеленую лужайку гигантского частного парка, который по площади, наверное, в несколько раз больше той деревушки в графстве Клэр на западе Ирландии, где она ребенком посещала церковные службы. В кабинете есть