Моя купель - Иван Григорьевич Падерин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все чаще и чаще в квартирах бывших фронтовиков, в домах культуры и клубах, в вагонах поездов и даже в трамваях стала звучать, пощипывая сердце, песня:
Где же вы теперь, друзья-однополчане,
Боевые спутники мои?..
Фронтовики умеют тосковать о боевых друзьях не меньше, чем влюбленные в разлуке. Расшевелила эта тоска и героя, которого я разыскивал по своим запискам. Он тоже дал о себе знать, сообщив свой адрес музею обороны Сталинграда. Там хранится фотокопия его комсомольского билета, пробитого осколком. Друзья, знавшие его по боевым делам, стали искать встречи с ним.
Встреча первая
Январь 1964 года. Подмосковье. Старое Владычино.
За окнами метель. Ветер стучит ставнями так, что вздрагивает лампа на столе. Вздрагивает и мигает. Перед лампой, углубившись в чтение какого-то рукописного текста, сидит человек. Он не слышит, как открылась дверь, и не видит, кто к нему вошел. В комнате прохладно. Пора бы затопить печь, но хозяин не может оторваться от стола.
Стукнув еще раз дверью, вошедший шагнул по скрипучим половицам вперед, остановился, выжидая, когда же повернется к нему хозяин. Но тот, придвинув мигающую лампу ближе к бумагам, сказал:
— Нет, так не пойдет! — и собрался что-то записывать.
— Почему не пойдет? — решил наконец голосом привлечь к себе внимание вошедший.
— Неубедительно, не поверят люди, — ответил хозяин, не оборачиваясь. — Надо переписывать заново.
— Потом, потом перепишешь, товарищ комдив!
Слова «товарищ комдив» прозвучали по-полевому, сипловато и так, словно здесь была не комната со скрипучими половицами, а заснеженный блиндаж времен войны. И голос — или простуженный, или изношенный годами, но точно такой же, какой был в ту пору у комиссара отдельного артдивизиона противотанковых орудий.
Это и заставило сидящего у стола хозяина встрепенуться. Он вскочил.
— Кто?
Лампа повалилась со стола и погасла.
— Майор запаса Филимонов, — последовал ответ.
— Борис!
— Я, Алексей Яковлевич, я...
Загремел упавший стул. Послышались толчки, вздохи, снова толчки. Словно на ринге, в темноте, молчком колотили друг друга встретившиеся после долгой разлуки бывшие фронтовики — командир отдельного истребительного противотанкового дивизиона Алексей Очкин и его заместитель по политчасти Борис Филимонов. Тискались они долго, пока не устали. Потом наступила тишина. Стучали ставни, завывал ветер в трубе, изредка поскрипывали половицы, и кто-то приглушенно всхлипывал. Кто же? Быть может, оба вместе. Спасибо темноте! Она помогла фронтовым друзьям поплакать от радости так, как никогда они не плакали при свете. Командир и комиссар не позволяли себе показывать один другому человеческие слабости. Однако и сейчас, когда лампа была возвращена на стол и в комнате стало светло, их глаза были уже сухими. Друзья успели спрятать и платки.
На висках у Бориса Филимонова серебрилась седина, годы сжали его плечи: ему уже под пятьдесят. Алексей Очкин, в дни Сталинградской битвы выглядевший юношей — острые плечи, тонкий, подвижный и гибкий, как лозинка, лейтенант, — стал неузнаваем: раздался в плечах, пополнел, кажется, подался в росте, а увеличившиеся залысины на лбу как бы укрупнили его лицо. Не изменился только взгляд, и сохранилась памятная метка немецкого снайпера под правым глазом — ямка, и в ней розовеет, точно высохшая вишенка, узелок шрама.
— Вот так... — передохнув, сказал Филимонов, еще не зная, с чего начать разговор.
— По голосу я тебя узнал, но ты вроде сдаешь, комиссар, — заметил Алексей, вглядываясь в седеющие виски товарища.
— Трудно тебя найти, — продолжал Борис Филимонов, — спрятался в такой халупе, снегом заровняло. Как здоровье? Как ноги?
— Хожу, комиссар, хожу! И не хочу сдаваться, как некоторые.
— Ну-ну, комдив, вижу, списывать меня собрался, — поняв намек, ответил Борис Филимонов с явной обидой в голосе. — Я еще собираюсь лет на двадцать продлить свой трудовой стаж и в пятидесятилетие Сталинградской битвы постоять рядом с тобой на той круче, где твои ребята фрицев держали, кажется, целую неделю.
— Восемь суток, — уточнил Алексей.
— Между прочим, — продолжал Филимонов, — недавно там побывали бывший адъютант Паулюса Адам и еще какой-то бывший генерал. Они осмотрели тракторный завод, затем вышли на кручу. Адам сказал, что на этом участке было много русских войск, упорное сопротивление которых сорвало планы Паулюса удержаться здесь до весны.
— Не только это, — задумчиво заметил Алексей.
— Не только, но не будем играть в прятки... И далее Адам сказал, что они собирались тут строить зимние квартиры...
— Вот как! — Алексей улыбнулся. — Но мы знали об этих планах еще тогда.
— Откуда? Не преувеличивай!
— Знали, — подтвердил Алексей, — знали, чувствовали все пятьдесят семь бойцов. Жаль, что там с нами не было тогда пятьдесят восьмого — тебя. На площади Дзержинского тебя шандарахнуло. Ох, как не хватало тебя, когда мы вышли на кручу! Не хватало комиссара. Понимаешь? С тобой дышалось бы легче.
— Спасибо! Но почему ты утверждаешь, что все бойцы знали то, чего не могли знать?
Алексей встал, прошелся по скрипучим половицам.
— А как ты думаешь, комиссар, — сказал он, глядя в окно, — почему там каждый дрался за двоих, за троих? А Смородин, например, или Пивоваров, которого мы называли парторгом? Он за целый взвод действовал. У него был станковый пулемет, рядом автомат, под ногами мешок гранат, чуть подальше, справа, — бронебойка, слева — ручной пулемет.
Грудь у него была пробита насквозь пулей, а он и не думал оставлять свой рубеж. Все у него было в ходу. И бил он без промаха... Поэтому немцы так и считали. Если один выдает им огонь за целый взвод да еще ночные вылазки с гранатами в тыл — вот тебе и получается чуть ли не целая дивизия.
— Кто же уцелел из пятидесяти семи? — помолчав, спросил Борис Филимонов.
— Когда меня стукнуло, на круче оставалось шестеро, — ответил Алексей. — Хотелось
