Красные бокалы. Булат Окуджава и другие - Бенедикт Сарнов

Но дьявола нет, а есть – я. Случаются, наверное, дети, рожденные для греха, специально, от кого исходит неведомое зло по земле, внушая всем ответное отвращение. Я – из тех. Не то чтобы плохой человек, а – нехристь, нечисть… Но, может, и мне с годами отпустится щепотка грехов за то, что, ничего не утаивая, я все пытаюсь записать? За какую-нибудь фразу, прекрасно сказанную, за одну заблудшую ненароком строку…

(Там же)

Вот она – исповедь!

Но можно ли к этой его исповеди относиться всерьез? Ведь как-никак это все-таки повесть, так сказать, художественный вымысел. И герой ее, хоть автор и наградил его своей фамилией, – это все-таки не совсем он, не Андрей Донатович Синявский, а в лучшем случае – его тень, его «отражение в стекле».

Но вот – еще одна его исповедь. На этот раз уже не иносказательная, а – прямая, где автор говорит о себе от первого лица и даже (не такой уж частый случай) обозначил свое авторство не прочно уже к нему приставшим псевдонимом, а собственными, от рождения ему данными именем и фамилией: Андрей Синявский.

Из этой его статьи-исповеди (она называется «Диссидентство как личный опыт») я приведу только два небольших отрывка.

Вот – первый. Это самое ее начало:

Мой опыт диссидентства сугубо индивидуален… Я никогда не принадлежал к какому-либо движению или диссидентскому содружеству. Инакомыслие мое проявлялось не в общественной деятельности, а исключительно в писательстве. Притом в писательстве на первых порах тайном и по стилю закрытом, темном для широкой публики, не рассчитанном ни на какой общественный резонанс.

(Абрам Терц. Путешествие на Черную речку. М., 1999)

А вот – ее конец:

В эмиграции я начал понимать, что я не только враг советской власти, но я вообще – враг. Враг как таковой. Метафизически, изначально. Не то чтобы я сперва был кому-то другом, а потом стал врагом. Я вообще никому не друг, а только – враг… Там, в Советском Союзе, я был «агентом империализма», здесь, в эмиграции, я – «агент Москвы». Между тем я не менял позиции, а говорил одно и то же: искусство выше действительности. <…>

Куда ни кинься – ты враг народа. Нет, еще хуже, еще страшнее: ты – Дантес, который убил Пушкина. И Гоголя ты тоже – убил. Ты – ненавидишь культуру. Ты ненавидишь «все русское» (раньше, в первом сне, это звучало «ты ненавидишь все советское», а впрочем, «все русское» я уже тогда тоже ненавидел). <…> Ты – антисемит. Ты – человеконенавистник. Ты – Иуда, который предал Христа. <…> Хватаюсь за голову. Спрашиваю себя: как я мог дойти до таких степеней падения? А ведь был когда-то хороший мальчик. Как все люди. Но, видимо, общество лучше меня знает, кто я такой. После советского суда – пожалуйста – эмигрантский суд. И те же улики. Конечно, не посадят в лагерь. Но ведь лагерь – это не самое страшное. Там даже хорошо по сравнению с эмиграцией, где скажут, что ты вообще ни в каком лагере не сидел, а послан «по заданию» – разрушить русскую культуру. <…>

Один вопрос меня сейчас занимает. Почему советский суд и антисоветский, эмигрантский суд совпали (дословно совпали) в обвинениях мне, русскому диссиденту! Всего вероятнее, оба эти суда справедливы и потому похожи один на другой. Кому нужна свобода? Свобода – это опасность. Свобода – это безответственность перед авторитарным коллективом. Бойтесь – свободы!

Но проснешься наконец утром после всех этих снов и криво усмехнешься самому себе: ты же этого хотел? Да, все правильно. Свобода! Писательство – это свобода.

(Абрам Терц. Путешествие на Черную речку. М., 1999)

Мог ли человек, написавший о себе такое, участвовать в создании политической прокламации, под которой рядом с именами Владимира Максимова и Петра Егидеса стоит и его имя? Ведь, подписав эту «коллективку», он пошел против себя, против самого главного в себе! Трудно поверить, что он не то что принял участие в составлении или редактуре этого текста, но согласился даже, прочитав, подписать его. Разве что просто подмахнул не читая, только поморщившись: «С волками жить, по-волчьи выть!.. Снявши голову, по волосам не плачут…»

Что же толкнуло его на это? Что вынудило примкнуть к этой волчьей стае, слить свой человеческий голос с этим волчьим воем?

Объяснение, которое предлагают нам «соавторы»:

(вот, мол, бывают такие исключительные обстоятельства, когда даже многолетние враги вынуждены протянуть друг другу руки), – могут вызвать только ироническую усмешку. Как пел в одной из своих песен Галич: «Это, рыжий, всё на публику!» На самом же деле нет и не может быть сомнений, что не какие-то там высокие идейные побуждения («Родина в опасности!») стали основой этого неожиданного альянса, а легко различимая, самоочевидная сделка . Поняв, что никакой суд не защитит их от помоев, которые льет – и будет лить! – на них Максимов, Андрей и Марья (скорее всего, я думаю, именно Марья) сочли за благо пойти на максимовский шантаж и принять его предложение: Андрей подписывает вместе с ним эту политическую декларацию, а Максимов в обмен на это прекращает свою травлю, публично отказывается от своих обвинений.

Именно такое публичное заявление вскоре и было им сделано:

Сегодня я считаю своей обязанностью принести извинения А. и М. Синявским за публично высказанные мною ранее в их адрес подозрения в вольных или невольных связях с КГБ.

(Владимир Максимов. Заявление для печати. Необходимое разъяснение // Синтаксис, 1994. № 34)

Как видим, обе договаривающиеся стороны соблюли условие заключенного ими соглашения (сделки).

Почему на эту сделку пошел Синявский, понять можно.

Пресловутое письмо Андропова, которое в игре, затеянной Максимовым, было его главным козырем, появилось в иерусалимской газете «Вести» в сопровождении большой – на целую полосу – статьи Михаила Хейфеца «Новые грехи старого Абрама. Андрей Синявский как агент КГБ». Статья эта была помещена в газете под рубрикой «Вчера тайное – сегодня явное».

А вслед за ней на головы героев этой статьи обрушился поток вот таких читательских откликов:

Обосрался Донатович с супругой, прости Господи за вульгарный термин. Ну кто бы мог подумать в 50–60-е годы, что чекистские архивы откроются. И хотела бы посочувствовать непочтенной парижской чете стукачков, да не могу – смех разбирает… Везет же людям – ты сам лично это видел. Чего это стоило (раскрытые архивы) почтенному многолетнему стукачу, Андрею Донатовичу С. Как его только кондратий не хватил.

Даже Марье с ее ведьминским характером и железными нервами вынести все это было непросто. Приложенное к текстам письмо Андропова – с купюрами или без купюр – придавало этим инсинуациям аромат достоверности и даже бесспорной, непререкаемой документальности.