Могу! - Николай Нароков

— А она?

— Не знаю! Кажется, она… Я не плотно закрыл дверь и прислушивался. Она прошла в столовую, и я услышал, как там звякнула бутылка и рюмка… И я понял: она пьет! Мне сделалось еще страшнее, и я вышел в гостиную и оттуда незаметно заглянул в столовую. Она стояла у буфета и пила. Я сразу увидел: пьет не из рюмки, а из стакана… Запрокинула голову и пьет, как будто это вода! Потом налила второй стакан, но стала пить медленнее: выпьет несколько глотков и остановится. А потом опять пьет… Налила даже третий стакан, но мне стало так страшно, что я убежал… Ушел к себе… А потом она тоже ушла в свою комнату и заперлась. Я слышал, как щелкнул замок.

Табурин ожесточенно потер ладонью затылок, как будто хотел поскрести мозги.

— А сегодня? Утром?

— Она вышла поздно, часов в двенадцать. И… И она, кажется, не умывалась и не причесывалась. Мне стало даже больно, когда я увидел ее! И смотрит так, как будто ищет и боится. Чего она боится?

— Чего? Себя!

— И на меня она смотрит тоже так, как будто чего-то на мне ищет…

— А потом?

— А потом сказала… Хрипло сказала!

— Что?

— Чтобы я опять ушел из дома… Как вчера, на целый день!

— Та-ак!

Табурин вскочил с места и прошелся по комнате. Он был весь собранный, словно готовый к удару или к прыжку. И что-то неслышно бормотал про себя. Потом сразу остановился и с размаху упал в кресло.

— Л-ладно! Значит, мне теперь надо думать! Изо всех сил, колоссально думать! Миллион вольт напряжения! Потому что — нельзя же! Ведь видно, что она уже до точки дошла!

— До какой точки?

— До последней! Грандиозно до последней! Все уж оборвалось в ней, все лопнуло! И справиться она уже ни с чем не может: сил нет! Одно осталось — бежать! Вот она и побежала. А бежать-то ей некуда, от себя не убежишь!.. Ты чувствуешь, как горячо стало? Колоссально горячо, гигантски горячо, до предела и даже на сто тысяч градусов выше предела! Ты чувствуешь это, Миша, чувствуешь? А железо надо ковать, пока оно горячее, тогда из него все можно выковать! А если дашь ему остынуть, то ничего из твердого не выкуешь! И, значит, время терять мне нельзя, а надо схватить молот и — бац! А как этот самый «бац» сделать, я еще не знаю!.. Знаю только, что надо бахнуть… Изо всей силы! P-раз и — готово! чтоб опомниться не успела!

Он вопросительно посмотрел на Мишу и с минуту подумал.

— Неузнаваемая стала? Еще бы! И уж если среди ночи сорвалась и невесть куда без памяти побежала, значит… значит — крах! А ты знаешь, Миша, каким человек бывает, когда видит, что ему крах пришел? Ничего он тогда не понимает, все силы теряет, и никакой стойкости в нем уж нет, никакого сопротивления он оказать уже не может… Тогда приходи и бери его хоть голыми руками! Но если брать, то брать надо с умом, Миша! Обязательно — с умом! Чтобы не дать опомниться, чтобы…

Он не выдержал и опять вскочил с места. Зачем-то посмотрел направо и налево и весь сосредоточился.

— Ты, Миша, — сказал он, — пойди вниз и посиди там, а я тебя потом позову. Я сейчас думать буду, а думать я умею только в одиночку… Не могу я думать, если около меня кто-то дышит. Не стесняйся, уходи!

Миша ушел, а Табурин стал ходить по комнате: думать сидя он не привык. Он приготовился думать долго, полагая, что составить правильный план не так-то легко, что искать его надо будет часами. Надо будет (так казалось ему) составить даже несколько планов, а потом сравнивать и выбирать лучший, обдумывая все детали и возможности. Но не успел он и пяти-шести раз пройти по комнате, как вдруг остановился: в голову пришла мысль. Пришла сразу, сама, по наитию, безо всякого усилия. И как только она пришла, он сразу же поверил в нее, как всегда спешил с несомненностью поверить во всякую свою мысль. «Вот именно! Вот именно! Вот так и надо сделать! Лучше не придумаешь! Это… Это самый настоящий «бац» будет! Кинофильм! Все это я в кино видел! И уж если это не «бац», то я не знаю, что же «бацем» называется!»

Он волнуясь прошелся по комнате еще два-три раза.

«Нет, погоди, погоди, Борис Михайлович! — попробовал он укротить себя. — А что, если она не поддастся? Я ей — бац, а она только расхохочется: «Докажите!» А что я могу доказать? Ничего не могу, ни одного факта у меня нет! Я могу только утверждать, а не доказывать!» Это соображение немного обескуражило его, и он остановился посреди комнаты, изо всех сил думая и даже представляя себе в лицах, как он нанесет свой «бац» и что ответит Софья Андреевна.

«Да нет! Нет! — опять закипятился он. — Не может того быть! Я ведь все на человеке строю, а она сейчас совсем не такой человек, чтобы хохотать мне в лицо и требовать — «Докажите!» Она сейчас такой человек, что… Такой человек она сейчас, что ночью побежала, сама не зная, куда и зачем! Разве человек в таком состоянии может сопротивляться? Да я сейчас с нею все, что хочу, сделаю! Ведь она в пропасть падает, и уцепиться ей не за что, вот она какая сейчас! А если я даже и проиграю, — быстро и уверенно решил он, — так платить за проигрыш мне не нужно будет: некому платить и нечего платить! Это даже не проигрыш получится, а просто только не выиграю я, вот и все!»

И он почувствовал нетерпение. Ему захотелось как можно скорее, сейчас же, сию же минуту сорваться, поехать и начать говорить. Но он сдержал себя и продолжал ходить по комнате. «Это хорошо! Это я очень хорошо придумал! — подбодрял он себя. — Кинофильм! Был, знаете ли в кино и там вот такой фильм видел! А? Неплохо! Колоссально неплохо! Этак и ей, и мне легче будет… Ну, скажем, не легче, но — лучше!»

Он подошел к телефону и стал так тщательно набирать номер, как будто от того, как он его набирает, что-то зависит, а поэтому нельзя набирать невнимательно и небрежно. Ему ответили очень скоро.

— Алло!..

— Софья Андреевна? Здравствуйте!

— Кто говорит?

— Не узнаете? Табурин, Борис Михайлович!

Вероятно, это имя удивило Софью Андреевну и, может быть, даже испугало, потому что она словно бы запнулась и замялась.

— Что вам угодно? — холодно спросила она, и Табурин в этой холодности услышал настороженность и готовность к отпору.

— Мне надо и много, и немного! — строго ответил он. — Мне надо поговорить с вами. И даже не просто надо, а очень надо. Колоссально важное дело!

— Какое дело?

— Гм!.. По телефону я этого сказать не могу, такие разговоры по телефону не ведутся. Но вы не сомневайтесь: дело первостепенное!

Софья Андреевна немного подумала.

— Я себя плохо чувствую! — попробовала возразить она. — Может быть, этот разговор можно отложить?

Но тут же остро и почему-то со страхом почувствовала, что изо всех сил хочет поскорее узнать: о чем так нужно говорить с нею Табурину? Смутное и тревожное взволновало ее и, дав ему ответить, она поспешно согласилась.

— Впрочем, если так важно, то приезжайте. Когда вы можете приехать?

И Табурин услышал в ее голосе волнение, которое она хотела скрыть.

— Да хоть сейчас!.. Минут через 15–20… Можно?

— Приезжайте.

Он заторопился и сбежал по лестнице вниз. Миша сидел и разговаривал с Елизаветой Николаевной.

— Я, Миша, сейчас уеду! — хлопотливо сказал Табурин.

— А ты сиди здесь и никуда не уходи: жди меня! А я… Я — ва-банк! Так, Елизавета Николаевна?

— О чем вы говорите? Я не понимаю…

— Либо пан, либо пропал! Все поставлю на карту и — ва-банк! Проиграть, конечно, могу, но если выиграю… Если только выиграю… Ух, какой выигрыш!

— Что такое? Что вы затеваете? — встревожилась Елизавета Николаевна.

— Большое дело затеваю! Грандиозное! Колоссальное! Но вы не беспокойтесь! — заторопился он и для убедительности прижал руку к сердцу. — Если я даже и проиграю, то хуже все равно не будет! А если выиграю… Ого! Ва-банк!

Стуча ногами, он выбежал из дома, вскочил в свой автомобиль и поехал, рванув машину чуть ли не с места на полный ход.

Глава 22

Софья Андреевна ждала и не скрывала от себя ни того, что ждет, ни того, что волнуется. Думала: «Это он неспроста! У него что-то есть!» Нетерпение и беспокойство тревожили ее. Она было подошла к буфету и достала бутылку виски, но подумала и поставила ее обратно. «Не надо!» — решила она.

Когда Табурин приехал, она, справляясь с дыханием, пристально и пытливо посмотрела на него, не сумев спрятать свой взгляд. Уж очень сильно хотелось ей узнать, с чем он приехал. Но ни в лице, ни в глазах ничего не увидела.

— Садитесь! — держа себя в руках, пригласила она.

— Да, спасибо!..

Оба с полминуты помолчали.

— Вы хотите сказать мне что-то очень важное? — спросила она.

— Да, очень важное…

— Я слушаю!

Табурин уже собрался начать говорить, но запнулся. И сейчас же рассердился на себя: «Я как будто боюсь чего-то и не решаюсь!» Он поднял голову.

— Мне, Софья Андреевна, надо сказать вам действительно исключительно важное! — не пряча глаз, твердо начал он. — Вы сначала удивитесь и подумаете, будто я глупо и непозволительно шучу, но я не шучу. Я очень серьезно, вы сами увидите! И вы, пожалуйста, не перебивайте меня, а дайте договорить до конца. Дадите договорить?