Геи и гейши - Татьяна Мудрая

— Так Герой-Тень в своей пустоте, максимально приближенной к абсолюту, но все-таки его не достигающей, оказался способен принять в себя любую чужую выдумку — авторский рассказ, бытовой анекдот, беглое туристское впечатление, — и исторгнуть из себя преображенной, так сказать, в стиле Дома и его окрестностей и в тоне, который Дом задает своим камертоном? — говорил Леонард.

— И влиться в любое считающееся реальным или абсолютно вымышленное существо, наделяя его особенной жизнью, никак не связанной с бытием самого Шэди, — добавил Идрис.

— К тому же стрела в его луке имеет два наконечника, — снова сказал Лео. — Неясно, кто кого создает: Тень образы или это образы отбрасывают Тень. Причинно-следственная связь тут не выручит — она действительна лишь во времени. Так что есть смысл предположить третье составляющее, третьего участника игры…

— Вполне понятно, кто это, но из уважения к нему сделаем вид, что не замечаем, — кивнул Идрис. — Пустота самим своим бытием молит о наполненности, а молитва всегда бывает услышана.

— Он пишет свои тексты людьми: кто-то — лишь буква, и даже не из числа буквиц и украшенных заставок, — сказала Арауна, — кое-кого хватает на слово, на строку стиха или короткую музыкальную фразу. Нелишне разъяснить, что в старину музыку тоже писали буквами. Иной тянет на целый период или сквозную тему, но нам необходим тот, кто сумеет развернуть себя в книгу — я, понятное дело, не требую, чтобы то было Писание или Чтение, с нас и простой сказочки хватит.

— Мы сами тоже буквы, — ответил ей Лео. — Мы лишь подручный материал для поэмы, краски для картины, знаки и цифры для эйнштейновой формулы. Не мы пишем — пишут через нас и с нашей помощью: главное — соответствовать.

— Да, потому и Шэди почти непричастен тому, что через него излилось, — кивнул Идрис. — Соблюдена чистота эксперимента: но почему мы с таким упорством блюли неокрашенность и чистоту его собственной истории? Он ведь не спелый персик, который взламывают, не яйцо, откуда вылупляется птенец, но лишь немая и глухая точка скрещения лучей.

— Ты хочешь сказать, что ему стоило дать шанс побыть в игре на правах не птицы, а кого-то покрупнее? — ответила хозяйка. — Ну, ничего. Я не только Паук, я еще и Эскулап: я эту глухонемую точку вылечу, или он у меня вылетит не только в трубу, но и из-за стола, и во всех своих ипостасях сразу.

…Черно-алая стойка бара обернулась рулеткой Зодиака, шарик Солнца покатился, переходя с поля на поле, и когда он сделал полный оборот по часовой стрелке, Звериный Круг обратился в накрытый скатертью стол, за которым восседали Двенадцать — уже не зверей, а людей.

Этот стол сохранял ныне лишь мимолетные признаки того, чем он был раньше; и все-таки, когда Двенадцать заняли свои привычные места, оказалось, что головное, тринадцатое место, место алефа или альфы, осталось пусто.

Извлекли тогда Двенадцать почти бездыханного — ибо в высшей степени на свои мечты поистратился — и вялого Шэди из места его роскошного спанья и посадили, вопреки всякой логике, не на торчащий альфовый или, что сходно, фиговый листок, а напротив, затолкнув его в самую омегу, сиречь жопу. Поэтому слева подкалывал, подзуживал и язвил его рогатый гилянский Бычок, а справа прелестная вампиресса нового времени, подбираясь к нему бочком, как и положено Крабу, и картинно облизываясь, водила розовым язычком по карминовым губкам и всем своим видом давала Шэди понять, что не прочь выпить его до последней капли.

Сидели же все так: одна влюбленная пара вместе, две в какой-то мере разделенно; Водолей с Козерогом сплели пальцы рук, два андрогина, Весы и Близнецы, сверкали полной огранкой бриллианта; один провидец был в одеяле, другой в цилиндре, как Безумный Шляпочник; а Стрелец, в выраженной обоюдности своих начал, и Скорпион, похожий на обручальное кольцо для них, метали друг в друга выразительные взгляды, облекая магическим ореолом председательское место…

Это место заняла Арахна, юная, как эльфа, будто все сновидческие передряги служили ей только и исключительно ко благу. Кот Ирусан прыгнул ей на плечо, Белладонна опустила голову на колени — то были ее продолжения, темная и светлая стороны ее души. Красно-белая корона Двоецарствия была на Царице Жен, обвитая змеем-уреем, паук из чистого червонного золота свешивался между грудей наподобие священного жука-навозника, скипетром для правой руки служил увитый лентами майский шест, а левой рукой, как державу, имела она друидическое змеиное яйцо.

Соображайте нынче, кто из них есть кто!

И произнесла Арахна со строгостью:

— Сказано тебе было — платить за стол и кров, а ты вместо этого лишних едоков мне наплодил.

На что Шэди сомнамбулически ответствовал:

— Все они — воплощение изобилия историй, фонтан сказаний и водопад многозначительных притч; полученное тобой с них — с лихвой покрывает все расходы и убытки. Да ты ведь и сама то признала, богоравная и будущая невеста моя, закрыв счет.

— Как закрыла, так и открою, — сказала она. — Так что тебе, Тень, оттого не легче. И вообще, закрыть счет — не значит аннулировать, а только что любые поступления и начисления прекращены и запрещены. У меня, между прочим, всякий сам за себя в ответе — коллективной соборности и бригадного подряда здесь отроду не внедрялось.

— Как это не внедрялось! — возмутились Двенадцать. — Когда мы к нему будто общим канатом привязаны. Как родить — знал, а как пуповину перерезать — так нет его, голубчика.

— И вот мы ему, значит, снимся, этой злокозненной единице, которая никак своих глазенок не отворит на окружающее его положение вещей, — сказал Мариана, — а откроет — так будет нам всем полный абзац.

— Перевернем ситуацию, — отозвалась то ли Ибиза, то ли Зенобия. — Мы — честная и благонамеренная дюжина, а к нам несчастливое число тринадцать примазалось. Да это и вправду конец света и начало для мира Страшного Суда!

— Суда — но над кем? — с тонким намеком сказал Оливер.

— Как бы нам похитрее завершить дело и размежеваться с ним потихоньку, чтобы он и не проснулся насовсем, и в более глубокий сон не впал, где нас опять не станет, — произнес Эмайн. — Странно, что от этакой пустышки зависит наша наполненность, однако примем это как реальное условие.

— Я не тот, кто спит, — внезапно провещал Шэди, дернув головой, как лошадь, которая машинально отмахивается от овода. — Я вообще не я, а мозаика житейских обстоятельств.

— Мозаика? — встрепенулась Марион. — Так разобрать ее на части и выдать каждому по аппетитному кусочку!

— Тише, тише, — замахал руками испанский лорд. — Это же не комильфо и вообще противоестественно. Госпожа пряха, вы, если не ошибаюсь, умеете обращаться с тем клубком, что я вам достал из своего сна.

— Ты прав, — ответила Арахна и снова пустила шар по окружности стола, но теперь то было не Солнце, а лунная жемчужина, несколько более тусклая и непрочная: пройдя полный круг против течения времени, она раскололась пополам. Тогда всё пришло в движение, обратное фабуле вышеизложенного рассказа: Лев с Девой вступили в пространство любви, Влад и Марион, соединившись, принесли себя в жертву, чтобы у девственной юной пары родилось крошечное живое дитя, и оно появилось, только по-прежнему было скрыто от смертных глаз пеленой, дабы свет, лившийся от него, не спалил взора и души.

И сказали Двенадцать:

— Как это так? И свадьбы пока не было, и венчать еще, можно сказать, некого, а ребенок уже есть? Гони жениха сюда, и по-быстрому!

Тут они, наконец, расхрабрились, мигом наложили руки на Шэди, выдернули с места, как редиску из унавоженной грядки, и водрузили посреди стола. И прочли такой стих:

«Мы отражение тебяВ холодных зеркалах миров,Фантомы снов, плоды любодеянья:Пока на свет не родились,Пока не сбросили оков —Погибшие, хоть милые созданья.Твоя теперь над нами власть;Но нынче рассуди ты самИ нам ты внемли:Чтоб пуповина порвалась,Тебя мы вскинем к небесам,Уроним в землю!»

И Лорд Балморал прибавил от имени своего поэтико-пророческого двойника:

«Мир — бездонность, ты бездонность, в этом свойстве вы едины:Только глянь орлиным оком — ты достигнешь до вершины.Мир есть пропасть, ты есть пропасть, в этом свойстве вы сошлись,Только вздумай подчиниться — упадешь глубоко вниз».

На последнем слове разом подняли они туго натянутую скатерть за свои двенадцать углов (Арахна в сем не участвовала, ибо была судьей, а присяжным членом) и стали встряхивать на ней Шэди, точно клоуна-пелеле с картины черного Гойи, хуже которого только Иеронимус Босх; так что все новоизобретенные истории и новоприобретенные мысли и понятия в его голове перемешались и слиплись в одну-единственную. Ноги, руки и прочие части тела то отлетали от его туловища, то приставали снова — причем Шэди вовсе не был уверен в том, что это его собственные. И, наконец, он совершенно перестал осознавать себя даже той малостью, какой считал, и превратился в кучку зерен или орешков.