Геи и гейши - Татьяна Мудрая

Иначе говоря, наш владыка любил женщину. Нужно ли говорить, что не жену, с которой сошелся из дружески-конспиративных соображений и продолжал жить как с простой родственницей?

Его возлюбленная, которой удалось так шокировать общественную нравственность, также являла собой смесь разнообразных кровей — но не местных, а иностранных. Гордая, неувядаемо прекрасная лицом и телом, она была среди повсеместной благонамеренной семейственности и унылого адюльтера точно орлица на птичьем дворе, хотя — орлица с подрезанными крыльями. До него она два раза побывала замужем, и оба раза по любви, выйдя первый раз за богатого вдовца, второй — за брата того, кто стал отцом первых двух ее дочерей, которых она воспитывала потом вместе со старшими и младшими сводными братьями и сестрами, не отличая в своем сердце одних от других. Нельзя сказать, таким образом, что она была любострастна: просто неукротимая воля ее, поборницей которой для всех женщин она со временем стала, рвала любые оковы, и ничем для нее были чужие слова, мнения и поступки.

Рожденный-на-Пасху встретил ее в первой его эмиграции, когда и она была молода, и он переживал расцвет своего мужского обаяния. На юношеских фотографиях тех времен черты его лица отличаются той утонченностью, которая достается обычно в наследство от тюркских предков, — это лишь много позже он стал культивировать в себе эдакого пролетарского мужичка в кепке. Запечатленной памяти о них обоих зараз не сохранилось — видимо, сгинула под гнетом снова явленной миру цензуры; поэтому можно лишь предположить, что стороннему человеку они оба, держащие друг друга за руку, казались двумя половинками одной монеты.

Когда Рожденный-для-Власти утвердился на вершине мирового господства, его любовь, столь щедро дарившая ему до того женскую силу, вдруг занемогла. Недуг был мелкий, но неотвязный: то он почти не распознавался, то вдруг вспыхивал острым и едким огоньком. Тогда он решил отпустить ее от себя на время, слушаясь в том подчиненных; а их всегдашняя корысть была в том, чтобы получше скрыть государев стыд. Но в дальнем краю, куда приезжают за излечением, прикинулась к ней новая болезнь из тех, что, в общем, легко поддавались усилиям поднаторевших врачей. Говорили, что виной было ее всегдашнее упрямство — надо было пить кипяток и им же обдавать съедобную траву, она же не хотела убивать чужие малые жизни. Одно нашло на другое, и та жизнь, что принадлежала царице природы, сгорела в два дня.

Ее тело привезли на родину в запаянном свинцовом гробу, чтобы сохранить, но суеверы поговаривали — оттого, что, напротив, тление никак ее не коснулось, ибо смерть боится красоты, длящей себя в любом огне, подобно птице Феникс. Рожденный-Чтобы-Умереть оплакал ее в приличествующих политическому деятелю такого масштаба выражениях: как-никак, и она была из круга соратников. Но после похорон что-то враз надорвалось в его душе и теле. Слег от паралича цветущий, хлопотливый человек средних лет, а встала с ложа болезни — тень. Три с лишним года бродил по дальним коридорам загородного дворца худой старик с безумным взором, подобострастно говорил со стеной, просил прощения у стульев, мученически складывал редкие слоги в слова, подчиняясь твердой руке жены, заново учился писать и складывать цифры; только высшего закона так и не мог он снова затвердить и, тем более, превзойти — и погиб закон в той империи равных, которую он сумел создать. На несколько лет выступила на передний план его жена, которую он теперь с прежней, львиной яростью защищал от нападок соратников, будто она — была та, до времени погибшая. Но защита была непрочна: жизнь и сила истекли из него и возвращались слишком скудными каплями, ореол непобедимости развеялся, и был он не властитель, но кукла, завернутая в пелены прежнего величия. Что же происходило в глубине пелен, в сердцевине этой живой башни молчания, — того никому не было дано знать.

Когда он также умер, то и поступили с ним, как со старой куклой: выпотрошили, снова зашили, приодели, накрасили и выставили на всеобщее обозрение и поклонение, обеспечив искусственную нетленность, чтобы тело его пребывало на земле вечно — а вместе с телом и его благодать. Ибо для простого народа, в отличие от людей ближнего круга, Рожденный был всегда — и, следовательно, теперь оставался — истинным богочеловеком, в чьей жизни и чьем бессмертии виделся людям залог лучшей жизни.

Душа же его оказалась между тех двух небес, где находятся рай и ад, и стали спорить за обладание ею оба неземных царства.

— Он узурпировал тебя и слепил твою бледную копию, силы которой поддерживал чужой кровью, — говорил ад. — Профанацию, которую раздирали внутренние противоречия и атаковали внешние. Нескольких лет не хватало ему, чтобы выплеснуть этот помойный горшок с земли в космос, который уже начали за-во-евывать. Обрати внимание, что за дивное словцо!

— Всё так: но он любил на земле женщину, — отвечал рай.

— Он насиловал природу людей и природу земли, и обе они ему отомстили, — продолжал ад.

— Верно, — ответил рай. — Однако женщина отдавала ему себя охотно и по сердечному произволению.

— Приняв на себя власть, он не понял самого смысла власти, что есть служение и жертва: ведь не напрасно три короля и три мага приносят собрату вместе с золотом священный ладан и погребальную смирну. Другие твои соработники были лучше: фараон египетский строил жизнь, радостно соразмеряя ее строй со звездами, короли и королевы, эти откормленные тельцы, что были от рождения предназначены топору, принимали его как удар молнии во время грозы, и даже предшественник этого человека, по доброй воле или нет, но пролил всю свою кровь подобно щедрой воде. А жертва того, что один стоит между землей и небесами, должна была быть никак не меньше Христовой! Власть земная сама шла к нему, и он обобрал ее, как умирающий обирает одеяло.

— Тяжести власти он не чувствовал и о том, что за дерзновение полагается так платить, не догадывался, — ответил рай. — Но ведь тот его долг по доброй воле уплачен женщиной, которая ныне первая в ряду моих блаженных.

— Я думал, она грешница, а я праведник, — пробормотал Рожденный-для-Ада.

— Сравни: как умерла она и как умирал ты? — спросили его.

И тогда заплакала его душа горючими слезами.

Но чей-то милый и смутно знакомый голос прошептал ему на ухо так, что всколыхнулась душа и перестала стенать:

— Вспомни! Вспомни не жизнь твою, а тот сон, что приходил к тебе в твоем долгом предсмертном забытьи!

— Тогда я чувствовал, что мой мир обступает меня со всех сторон, как гигантский змей, и мне уж не вывернуться из его колец, — пробормотал он. — Но кто-то раз за разом посылал мне тогда одну и ту же притчу о пропавшем солнце…

И он, вначале спотыкаясь на каждом звуке или слове, а потом всё увереннее и увереннее, стал рассказывать

Некоему человеку — может быть, тому самому, кто в детстве зачитывался стихами о краденом солнышке, которое крокодил взял и проглотил, — привиделось как-то, что весь мир полон зубастых тварей, и более того: всё бытие и суть они — крокодилы, крысы, иглошерсты, ехидны, вараны и вообще драконы, что свернулись в клубок и спутались друг с другом, как гадюки во время спаривания. Огнедышащие змеи клубились в океанских глубинах и щелях, гребни их топорщились атоллами или горными хребтами; замшелые драконы, распластавшись по земле, изображали из себя лес, а те, что помоложе, извергали из себя расплавленный камень, дым, пар, мелкую гальку и горячую воду с запахом тухлого яйца. Кожа их отслаивалась каменными пластинами сланца и слюды, кости умерших чудищ проглядывали в разломах горных пород, тускло светясь золотом и аметистом (ведь эти вещества и есть лучшее змеиное богатство и главные драконьи краски), но и их Бог — или дьявол — мог в любую минуту воставить из праха. Мало того: те облака, что двигались по небу, ежесекундно меняясь, тоже были самые натуральные драконы-оборотни, что подстерегали свою жертву, и истинный этот облик то и дело проглядывал из-под маскировки. А уж луна, особенно на четырнадцатый день, была совершенное подобие легендарного Змеиного Яйца друидов, вся в пятнах и круглых выбоинах кратеров. Что же до звезд, наш знакомец их, должно быть, просто не замечал, иначе как бы ему выдержать зрелище гигантского многоочитого дракона, в темных объятиях и витках которого все мы обитаем… Как я, например.

И с таким-то вот чувством проводил он свои дни, а иногда ночи, подстерегая природу, которая вот-вот, по его мнению, воспрянет и раззявится всей своей пастью на светило. Сам того не замечая, постепенно обострил он свое зрение до того, что мог смотреть на солнце не моргая: и в то время, когда оно похоже на раскаленный брус, только что снятый с наковальни, или гигантскую красно-оранжевую бусину, и тогда, когда его туманный призрак спорит с Великой Собачьей Звездой Сириусом или яблочно-зеленой Венерой, и, наконец, когда нестерпимое белое пламя рвет зрачок на части, разнимает радужку и клинком вонзается прямо в мозг. Пристальней всего глядел он внутрь этого клубка мировой пряжи — и видел тогда чудеснейшие вещи в синеватом рисунке его пятен.