Мемуары сорокалетнего - Сергей Есин

Через две недели, согласно расписанию работы кружка, юные искусствоведы вновь собрались в Доме культуры. На этот раз Гортензия Степановна заметила, что аудитория резко повзрослела. Рядом с розовощекими акселератами, слушавшими ее прошлое занятие, сидели в таких же джинсиках, модных ботиночках и кожаных курточках люди постарше. И только явное сходство отдельных персонажей прошлой аудитории и вновь прибывших, как правило сидящих рядом, наталкивало на мысль, что вместе со своими не по годам возмужавшими и развившимися ребятишками пришли и не по годам моложавые родители.

В этот раз Гортензия Степановна читала лекцию о Нестерове — патриархе русской классической школы живописи и одном из первых советских художников. Она го-готовилась более серьезно, не полагаясь на остатки прежних представлений и несмышленую юность аудитории. В ход пошли и мемуары самого художника, и его письма. Даже в отборе диапозитивов она проявила определенную либеральную вольность, не свойственную ее предыдущей работе. Показала, кроме известных портретов Павлова, хирурга Юдина, скульптора Мухиной, и «Видение отроку Варфоломею», и «В лодке» и здесь получила уйму вопросов и, главное, ощущение, что присутствующие в своей массе и знают, может быть, больше, и подход у них более скептический, не принимающий ее довольно точных формулировок на веру.

Молодые акселераты, их папы и мамы, замаскированные под акселератов, попытали Гортензию Степановну всласть и о связи музыки с живописью, и о рисунках Феллини и Эйзенштейна, и о психологии восприятия авангардизма. Гортензия Степановна по опыту прошлой лекции была готова к коварным загадкам, но в годы ее молодости вызывали интерес круг журнала «Аполлон», группы «Бубновый валет», «Ослиный хвост», поиски Кандинского и Малевича. Но для этой просвещенной аудитории все это, оказывается, уже ушло, экстрагировало в непреложные и безоговорочный факты истории искусства.

В ее время эти картины, о которых так раскованно рассуждает эта молодежь, можно было увидеть в полутемных запасниках. А теперь — и тут она, Гортензия Степановна, промахнулась, вовремя по лености не заглянула! — а теперь, оказалось, композиции Кандинского печатают в первом же томе нового издания Советской Энциклопедии, вывешивают на выставке «Москва — Париж»!

И тем не менее Гортензия Степановна плыла в этом море вопросов, как ей казалось, довольно удачно.

Гортензии Степановне понравилась и тяга аудитории к активности. Понравилась она сама, находящаяся в центре внимания. Но уже на следующей лекции возрастной ценз присутствующих был резко снижен: пришло следующее поколение, мальчики и девочки лет десяти — двенадцати. Ушлые родители решили, что их младшим отпрыскам Гортензия Степановна подходит больше.

Этому новому эшелону юных искусствоведов Гортензия Степановна излагала свои канонические теории, и по их глазам она видела, что им интересно, поучительно, они с жадностью ловят и записывают ее слова, но вопросов они почти никаких не задавали. Это был еще возраст ответов. Гортензии Степановне с ними было откровенно скучно, она про себя решила, что этот год с честью дотянет до конца, но на следующий за кружок не возьмется.

Взаимоотношения Евгения Тарасовича с драматической студией поначалу складывались удовлетворительно. Опыт его научил, что люди, связанные с лицедейством, весьма нелегки в общении, поэтому на первое занятие он пришел как на разведочное: посмотреть артистов и себя показать.

Состав будущей труппы его удивил. Он предполагал, что народ будет молодой, что-нибудь до тридцати лет, с тщеславинкой, со своими премьерами и признанными красавицами, играя на неудовлетворенном честолюбии которых, он быстро скрутит, как в настоящем театре, и всю массу, выклинит людей нужных — и мыслил все себе Евгений Тарасович только так: спектакль: хоть пятьдесят репетиций, хоть сто, но зато не скороспелка, а успех, областной смотр, победа, звание народного театра и он — на коне, с высоко поднятой головой, — выклинит людей, их должно быть не очень много, а остальные, чтобы не мешались под ногами, не мельтешили, разойдутся сами. Но к удивлению режиссера и руководителя будущего народного театра, состав студии оказался неоднородным, практически резко делился на два возраста: мальчики и девочки от шестнадцати до двадцати лет — старшеклассники, студенты-заочники, несколько рабочих парней, парикмахерша, продавщица и человек восемь от сорока до шестидесяти, ветераны: почтальонша, шофер, медсестра, столяр с домостроительного комбината, уборщица тетя Дуся из горсовета. Удивительным было то, что и те и другие между собою прекрасно ладили. Они собирались в Доме культуры два раза в неделю — кстати, продолжали это делать и после того, как уехал к сыну бывший руководитель, — располагались в большой гостиной, которую на эти дни оставляли за ними, и здесь друг перед другом разыгрывали какие-то удивительные сюжеты. Это была форменная, без какой бы то ни было научности, самодеятельность!

Каждый из присутствующих по очереди читал все, что он хотел читать. Если находил заинтересованного партнера, разыгрывал любые сцены мирового репертуара. («Евгений Тарасович потом спрашивал: «И ваш бывший руководитель не запрещал вам это?» — «Нет, — отвечали студийцы, — не запрещал, он даже говорил: «Ищите, пробуйте, лишь бы вам было интересно».) Здесь были Чехов, Шекспир, Волошин, Демьян Бедный, Виктор Славкин, пьесы из журнала «Художественная самодеятельность» и скетчи из эстрадных сборников. Какая-то мешанина, окрошка! Один, два или три артиста играли, все остальные внимательно смотрели, а после обсуждали увиденное, показывали, как бы сыграли они. В обсуждении мог принять участие любой, даже посторонний, просто зашедший в эту гостиную от нечего делать, из другого кружка или с улицы. Не было никакого списка, писаных уставов, никаких особенных правил. Играли что на душу ляжет. Уборщица тетя Дуся увлекалась политическими фельетонами с пафосом, пожилой шофер читал монологи из «Гамлета», «Отелло» и «Ричарда III», парикмахерша вторила ему — в ее-то двадцать лет! — изображала леди Макбет, школьник-десятиклассник Ося один разыгрывал сцену совращения из «Осени патриарха» Маркеса, а пятидесятилетняя медсестра обожала монологи инженю: из «Дамы с камелиями» Дюма-сына, из «Норы» Ибсена, из «Севильского цирюльника» Бомарше. Все это не соответствовало возрасту исполнителей, их социальному статусу, уровню образованности. И зачем это они все делали? Политический фельетон еще вставишь в концерт самодеятельности, а кому в праздничный вечер захочется слушать рефлексии кровавой леди из Шотландии? Белиберда какая-то!

В первый день занятий Евгений Тарасович внимательно посмотрел, что делают студийцы. Он пришел в гостиную, представился и сказал: «Я ваш новый руководитель, но сегодня не стесняйтесь, товарищи, а продолжайте свои занятия, как обычно, будто меня нет», а потом начал беседовать. Увиденное привело его в большое смущение, все это было после академического Прославленного очень непривычно. Ни техники, ни чувства меры, ни вкуса к выбору репертуара. Но человеческий материал, как отметил про себя Евгений Тарасович, здесь имелся.

В тот же вечер новый руководитель предложил студийцам свой план: выбрать пьесу и начать над нею работать.

Студийцы приняли этот вариант недоверчиво. На такое они и не собирались замахиваться. Но обрисованные Евгением Тарасовичем перспективы с большим спектаклем в декорациях и гриме дразнили воображение. «Хватит валять дурака, пора выходить на публику» — так закончил свою речь Евгений Тарасович.

— А может быть, дурака нам и нравится валять, — дерзко ответил кто-то из студийцев.

Евгений Тарасович на эту злоязычную реплику ответил назидательно. Он решил сразу и жестко все взять в свои руки. Театр ведь начинается не с вешалки, а с дисциплины.

— Искусство вещь серьезная, — сказал Евгений Тарасович. — Кто не хочет заниматься им серьезно, может уйти. Я предупреждаю, занятия будут проходить очень насыщенно, за очень небольшой промежуток времени нам надо нагнать все то, что вы запустили в своем дурачестве.

Евгению Тарасовичу и некогда было долго рассусоливать, он всегда помнил, что, несмотря на его моложавый вид и прямую гвардейскую спину, ему шестьдесят три года. Уже!

На следующем занятии распределили роли.

Евгений Тарасович вошел в гостиную, где сидели уже попритихшие студийцы, пододвинул стул к столу, положил перед собой пьесу и сказал:

— Мы будем играть знаменитую пьесу Константина Симонова «Парень из нашего города».

— Нам бы что-нибудь посовременнее, сегодняшнее!

— Пьеса Константина Симонова, — твердо выговаривая слова и придавая своему голосу те бархатистые интонации, которыми славился Великий актер, сказал Евгений Тарасович, — не потеряла своей актуальности и сегодня.