Избранное. Молодая Россия - Михаил Гершензон

Ехали большой компанией: будущие ученики Фелленберга и причт, везли ризницу для будущей церкви, брали по 30 лошадей. Ехали медленно, останавливаясь в каждом городе, и до границы – Радзивиллова – добрались только через пять недель, 13 октября. Оттуда направились на Прагу, и в Гофвиль прибыли, по-видимому, уже в первых числах декабря. 14–16 декабря Сергей писал матери: «Вот уже неделя, что я определился сюда… Определился я сюда 6 декабря нашего стиля. Г. Фелленберг принял меня чрезвычайно ласково, так же как и все учителя, дали нам с братом одну комнату, преимущественно пред всеми, которые живут по 10 и более. Теперь я учусь только по-немецки, потому что здесь все науки преподаются на немецком языке; еще начал я с одним французом геометрию. Стол здесь довольно умеренный, но сытный и вкусный; пьем мы старое красное вино. С детьми обращаются очень ласково, не так, как в Пансионе, а большие имеют довольно воли. Здесь очень много учителей, и в классе не более 5 или 6 человек… будьте уверены, что здесь мне ничего недостает; все любят, все пеняют, для чего к нему не придешь, другой – для чего не ходишь работать. За столом же меня г. Фелленберг возле себя посадил и особливые кушанья, т. е. те, которые подаются учителям, также и особливая бутылка вина, хотя и очень много есть больших учеников. Часто играем в снежки и другие игры. Платье здесь делают из довольно тонкого сукна».

III

Скачет груздочек по ельничку,

Еще ищет груздочек беляночки;

Не груздочек то скачет, – дворянский сын,

Не беляночки ищет, – боярышни.

Николай Иванович оставался еще в Петербурге, ожидая назначения. 22 мая 1817 года он торжественно возобновил свой дневник, прерванный на пути из Франции в Россию: «После 10-месячного молчания берусь за перо, чтобы продолжать протокол моей жизни. Я вступаю в решительную эпоху. Мне 26½ лет, я на хорошей дороге, и в первый раз в моем сердце по-видимому зарождается устойчивое чувство». – Дело в том, что он затеял два предприятия, которые должны были сразу и прочно устроить его судьбу: он ждал назначения на дипломатический пост, и искал руки Екатерины Феодоровны Вадковской.

Недавние увлечения и обеты, все эти мечты об отречении от земных благ, о служении родине, о Ланкастеровых школах, не то чтобы увяли, – они как бы механически выпали из его ума, вместе с любовью к Генриетте, ненавистью к царям, отвращением к протекции и пр. Он хотел устроиться, и устроиться хорошо, – других целей у него не было; и этой цели он добивается энергично, разумеется через протекцию, потому что других средств не было.

Можно удивляться ослеплению, в каком он строил свои расчеты, и можно было заранее предсказать, что его постигнет фиаско. В своем величественном самомнении он не мог и не желал учитывать шансы успеха: что ему, по его внутреннему чувству, подобает, того он и требует без отговорок, как должного. Мы видели, какой тон он взял с первого же шага – в переговорах с гр. Каподистрией о назначении в Гофвиль. Лаконический отказ Каподистрия нисколько не образумил его; он вероятно опять подумал: «тем хуже для них». Теперь, в Петербурге, предъявив требование, он даже не допускает мысли, что ему могут отказать. Он пожелал занять пост при русском посольстве в Америке. 23 мая, за обедом у гр. Литты{342}, он узнает, что послом туда назначен барон Тюиль; вечером, занеся это известие в дневник, он уверенно прибавляет: «Завтра я вероятно узнаю и о моем назначении». На другой день он отправляется к гр. Каподистрии узнать о своем назначении, – и узнает нечто такое, что приводит его в удивление: он не ждал встретить препятствия. «Я решил написать ему сегодня же, с тем, чтобы уполномочить его передать государю мою формальную просьбу»; он не сомневается, что как только государь узнает о его желании, дело тотчас устроится. На следующий день он делает визит новоназначенному послу, барону Тюилю, излагает ему свои «планы» и просить его согласия, – барон принимает его вежливо, но на его предложения отвечает «с голландскою флегмой»; а два дня спустя Каподистрия сообщает ему, что государь предпочитает назначить его в Англию. Кривцов принимает эту неудачу с резиньяцией. «Итак, я должен отложить мои планы до более благоприятного времени. Правда, я желал сразу слишком многого. Заботливость его величества трогает меня и в этом случае, как во всех других; постоянные проявления его доброты ко мне обеспечивают ему мою признательность навсегда. Мне нельзя колебаться ни минуты: служить ему есть единственное, что я могу сделать в эту минуту. Я покорюсь; но как дорого будет мне стоить эта жертва, которую я приношу ему! Настанет, может быть, более счастливое время, когда мои желания будут услышаны, но сколько событий совершится до тех пор!» Итак, он огорчен, но да замрет в его сердце всякий ропот против государя! его лойяльность непоколебима.

Он также забыл свое отвращение к дворцам и охотно является во дворце, даже по собственному почину. Решив навестить царскую семью в Павловске, он пренебрег обычным порядком и, не спрашивая позволения, просто поехал туда и велел доложить о себе. Это было грубым нарушением этикета, «но счастье», – пишет он в дневнике, – сопутствует мне всюду, как бы почитая во мне прямоту моих намерений»: – императрица, удивленная в первую минуту, искусно повернула дело, приписав его визит правам давнишнего знакомства, так как он когда-то служил в полку, который стоял гарнизоном в ее летней резиденции. После другого такого же ненужного визита в Царское Село он пишет в своем дневнике: «Сергей Строганов{343}, вернувшись из Царского Села, подшучивал над моей субботней поездкой туда. Не понимаю, что тут дурного! Император так добр ко мне, – вполне естественно, что я желаю его видеть».

В эти месяцы двор поглощен важным событием: бракосочетанием вел. кн. Николая Павловича. 20 июня 1817 г. совершился въезд невесты в Петербург (это была дочь прусского короля Шарлотта, нареченная в крещении Александрой Федоровной; ее сопровождал ее брат Вильгельм{344}, будущий германский император); 24-го состоялось ее миропомазание, 25-го обручение и 1 июля бракосочетание. Кривцов, в качестве камергера, участвовал во всех этих церемониях, а по вечерам, за дневником, давал волю своему просвещенному свободомыслию. «Комедия, которую разыграли при дворе, была в достаточной степени скучна», писал он 20-го. «У девицы немецкая наружность, но весьма непрезентабельная. – Курбеты, более или менее глупые улыбки, бессмысленные фразы – вот что такое двор; прибавьте к этому, что все держат себя подло, низко и смешно, и картина будет закончена». Два дня спустя он представлялся принцу Вильгельму, без всякой другой надобности, кроме желания presenter ses hommages[171]. 24-го, во время церемонии миропомазания, граф Сен-При{345}в разговоре с ним заметил, что принцесса переживает теперь страшную минуту: отречение от своей родины, трон в перспективе… – Кривцов перебил его: «И все-таки, все-таки трон! Пусть бы мне предложили трон ценою обрезания, я не колебался бы ни минуты». «Так я сказал, – пишет он в дневнике, – но я вовсе этого не думал; блеск трона меня не ослепляет, мой бог – свобода!». И опять на другой день он служит при дворе, с 11 утра до ночи на ногах, одноногий, и в полной форме: утром обручение, потом парадный обед, вечером бал. В этот день он состоял при вел. кн. Константине; последний был с ним вежлив, но холоден, а он ждал большего, потому что, говорит он, «государь меня избаловал». Он с улыбкой вспомнил в этот день предсказание своей няни-старухи, которая не раз говорила ему в детстве, что он будет при дворе. В день бракосочетания, 1 июля, он также с утра на своем посту. В этот день вел. кн. Константин ни разу не заговорил с ним – «но я слышал, – говорил он, – его разговоры с другими, и понял, что ему нечего было мне сказать». Зато государь оказал ему необыкновенную любезность. После венчания Александр вдруг вошел в залу, где были в сборе все придворные чины, и, направившись прямо к Кривцову, сказал ему несколько любезных слов по поводу утомительности всей этой церемонии для него, Кривцова. Кривцов отвечал, что он старается оправдать назначение его величества и постарается всюду, как до сих пор, с полным усердием исполнять свои обязанности. Государь пожал ему руку и удалился, «изумив всех своим появлением, которое по-видимому имело единственной целью – сказать мне эти слова». Кривцов был крайне польщен; и тут же он опять насмехается над жалкой толпою придворных, над обманутыми ожиданиями и завистью одних, над бездарностью и тупостью всех вообще, и пр.