Пастораль сорок третьего года - Симон Вестдейк

Среди рассказов, которые доходили из разных камер, многие относились к вахмистру, которого Ян маленький называл «черным»; после многочисленных наводящих вопросов Схюлтс догадался, что это вахмистр с лицом Аполлона, который в то первое утро кричал на заключенного; недавно он видел его шедшим по коридору быстрым и решительным шагом. Судя по рассказам, он был психом, свихнувшимся на фронте, постоянно придирался и орал, рукоприкладствовал так, что другие вахмистры только головой качали. Когда стало известно о покушении на одного видного энседовца, он требовал, чтобы за это убили не менее пятидесяти заключенных («Если бы я был рейхсминистром, я бы!..»). В остальном он, кажется, был не совсем лишен чувства элементарной порядочности, чем и воспользовался однажды с присущим ему нахальством Ян маленький, которого наказали за чужую провинность (скандал в камере или что-то в этом роде). Подобно тому как он неделями приставал к вахмистрам с сигаретами своей жены, так теперь он приставал к «черному» с протестами, пока Аполлон не признал что мог ошибиться. Схюлтсу бросилось в глаза, что его коллеги по кухне, особенно Пит, Яп и Ян маленький, гораздо меньше дрожали перед вахмистрами и позволяли себе больше вольностей, чем он, Уден или Вестхоф. Яп объяснил Схюлтсу, что надо точно и образцово выполнять распоряжения, и тогда будешь жить в тюрьме, как принц. Каждое утро он, Яп, тратил по часу на скатывание одеял, особое искусство, в котором он достиг совершенства. Ему не было никакого резона «сидеть холодным» (тюремное выражение вместо «получить холодную пайку», хотя последнее тоже из арестантского жаргона).

Так из чрева немецкого бога Схюлтс глубоко проник взглядом во внутреннюю жизнь заведения, которое во многих отношениях представлялось ему уникальным. Он понимал не все; однако ему было ясно, что эта тюрьма не была тем местом ужаса, которое следовало включить в счет для предъявления нацистам после войны. На поверхности зловонного болота концентрационных лагерей плавала водяная лилия или, точнее, желтая кувшинка — Отель «Принц Оранский» как одно из немногих украшений режима, — для этого его и создали, режим понимал его роль, собственноручно вырастил такой цветок и слегка подкрасил, чтобы создать видимость того, что и в темной пучине идет жизнь, подобная жизни на поверхности. Такая жизнь, как у него — на кухне, среди кастрюль и мисок и ленивых жирных котов, — была, собственно, неплохим развлечением.

Но иногда по коридорам проносилась тень истинных намерений немецкого бога. Что-то гремело; по отблескам можно было догадаться, что ударила молния. Однажды днем, когда они возвращались из кухни, их остановили возбужденные вахмистры, среди них и «черный» любимец Яна маленького; их спешно развели по коридорам, видимо чтобы не дать им возможности увидеть что-то на площадке — прибытие опасных преступников? Важных инспекторов? Несколько офицеров стояли лицом к двери, в напряженном ожидании; и эта запертая входная дверь, и все двери по обеим сторонам, и вся стена с дверьми были похожи на занавес, за которым немецкий бог репетировал свои новые спектакли — спектакли, не делавшие чести немецкому богу. В другой раз в коридоре перед их шагавшей из кухни группой показались офицеры. Как уже повелось, на обратном пути вахмистр оставил их одних; офицеры шли медленно, и они могли догнать и перегнать их. Однако Яп, специалист в тюремных делах, знал, что офицеры этого не любят. Жестами и строгим «Осторожно, ребята!» он заставил их замедлить шаг, а потом остановиться. Между тем офицеры в своих огромных, вызывающей формы фуражках удалялись по коридору, болтая и пересмеиваясь, хлопая друг друга по плечу, как принято у немцев, объединенных узами братства. Они шли размашистым шагом, с элегантной небрежностью; оба были полноправными хозяевами коридора, главными жрецами немецкого бога; рабочие кухни или даже свободные нидерландцы действительно не могли позволить себе обогнать их. И в этом эпизоде было нечто роковое и грозное, не из-за поведения самих офицеров, а из-за реакции Япа, который понимал, что к чему. Но самое мрачное впечатление на Схюлтса произвела встреча в коридоре с группой новых арестанток, которых сопровождала надзирательница в форме. Эта надзирательница, крепкая смазливая женщина, указывала им дорогу приветливыми размеренными жестами и мелодичными приятными словами: «Сюда», «Входите, входите». Это вполне соответствовало идиллии и не заслуживало особого внимания. Так проявлял себя немецкий бог, находясь в наиболее сентиментальном настроении. Надо было быть ужасным пессимистом, чтобы усмотреть в этом нечто дурное и предположить, например, что эта надзирательница, оставшись с ними наедине, набросится на них, как злая мегера. Ужасное таилось в облике арестанток. Воспоминание о двух он принес с собой в камеру; маленькие, одетые во все черное, темноволосые, с бледными как мел лицами, выражающими смертельный страх (если они вообще что-то выражали), они как будто сошли с картины Гойи — маленькие, черные, бледные, медленно бредущие вслед за дюжей надзирательницей.

Кроме этих булавочных уколов грубой действительности, у него лично не было оснований жаловаться. У него была собственная камера, где двое друзей ждали его возвращения, как ждут преданные жены, у него была работа, возможность общаться по меньшей мере с восемью разными лицами в день; была разрядка, мелкие жизненные заботы поддерживали его дух. Он больше не страдал от своих страхов и угрызений совести и голодал меньше, чем у юфрау Схёлвинк. Кухня согревала его, как материнская ласка, расслабляла, как наркотическое средство. Шанс, что о нем забудут, этот абсолютно нереальный шанс, за который он цеплялся в те минуты, когда его особенно томила неизвестность, в этой тихой заводи казался разумным и реальным. При всем желании он не мог себе представить, что за убийцей аптекаря Пурстампера придут на кухню — именно на кухню, к Яну маленькому и старому Яну, к Питу и Яну, которые сидят за мелкое воровство. Террористу, борцу Сопротивления, никогда не разрешили бы работать на кухне. Возможность бежать через одну из высоких стен, ограждавших двор, была очень невелика, но, во всяком случае, намного больше, чем возможность бежать из камеры. Чем дальше, тем абсурднее казалась ему мысль, что его арестовали за убийство. Он допускал также, что его дело затерялось в канцелярии в связи, например, с его двумя фамилиями: Иоган Схюлтс и Иоганн Шульц. Разумеется, серьезно он во все это не верил; но игра в подобные варианты усиливала чувство безопасности, духовного и физического благополучия. Расстрел ему определенно не грозит. Сначала откормить на кухне, а потом расстрелять — это невероятно, такое встретишь только в сказках о Гансе и Гретель, только в книгах. Дело не в том, что немецкий бог не додумался бы до этого, но немецкому богу теперь не до того на данном этапе войны, когда другие боги так жестоко преследуют его. Видя свое отражение в зеркальце брадобрея или в стекле кухонного окна, Схюлтс считал, что поправился по меньшей мере килограммов на пять.

ОБЕРШАРФЮРЕР

На шестой неделе тюремного заключения Схюлтса в их доме появился четвертый обитатель. Когда после обеда Схюлтс вернулся из кухни, ему навстречу поднялись с табуретов, оказывая ему честь, на которую он имел право как кормилец и глава семьи, не двое, а трое. Новенького звали Якобом Зееханделааром, и таким образом Схюлтс наконец получил возможность вблизи собственными глазами увидеть, как обращаются в тюрьме с евреями. Пока факты ни о чем не говорили; Зееханделаара не втолкнули в камеру пинками, не швыриули вслед ему вещи, не обругали; правда, его привел вахмистр с синим якорем на руке, который даже на кухне слыл добряком. Зееханделаару принесли табурет, тюфяк и одеяло; джем, сахар и маргарин, если верить коридорным, ему не полагались, но большой беды в этом не было: трех порций джема и прочего хватит и на четверых. Зееханделаар, бледный сгорбленный еврей, за сильными очками которого испуганно сверкали глаза, молча сел на табурет, зажав руки между колен. Схюлтс с трудом добился от него, что его арестовали по доносу в Гааге, где он скрывался — «на очень надежной квартире, менеер», — старая песня. По профессии он был бухгалтером, его жену забрали раньше, судьба детей неизвестна. Старая, старая песня. Схюлтс, думая о Кохэне, утешал его как мог.

Вскоре Схюлтсу стало ясно, что Зееханделаар, совершенно деморализованный страхом, реагировал на все почти так же медленно, как и Вим Уден, заторможенное восприятие которого объяснялось его флегматичным характером. Зееханделаар вздрагивал, когда к нему обращались, отвечал невпопад, сперва отказывался от пищи, потом подавился, и Вестхофу пришлось поколотить его по спине; с обиженным видом он слушал доставлявший большое удовольствие остальным ежедневный отчет Схюлтса о кухне. К своему удовлетворению, Схюлтс заметил, что Кор Вестхоф совершенно не проявлял антисемитизма. Кельнер обладал тактом, к тому же его нападки на евреев были, по-видимому, лишь выражением потребности ненавидеть не отдельных лиц, а целые группы людей, которых можно было бы обобщенно назвать каким-нибудь выразительным словом. Возможно, это было проявлением профессиональной привычки: ведь кельнеру приходится иметь дело с массой людей. В этот вечер он даже не рассказывал о концлагерях, как обычно. Что до Схюлтса, то благодаря работе в кухне, этому уютному и отнюдь не трагичному эпилогу драмы Хундерика, он стал невосприимчив к подобным рассказам.