Заговор королевы - Вильям Энсворт

— Козьма Руджиери, твоя виновность доказана, — сказал ему сурово Генрих. — Твоя участь — смерть или изгнание — зависит от шевалье Кричтона. Пусть он решит твою судьбу. На колени, презренный, и проси его о милости. Меня ты напрасно стал бы умолять.

Кричтон приблизился к астрологу, который униженно бросился к его ногам, обнимая его колени и стараясь пробудить в нем сострадание потоками слез.

— Пощадите! Пощадите! — кричал он жалобным голосом.

— Никакой пощады не будет, если ты не будешь мне повиноваться, — отвечал Кричтон. — Встань и слушай меня.

Несчастный поднялся, и Кричтон прошептал ему на ухо, на каких условиях может он рассчитывать на снисхождение. Астролог вздрогнул.

— Я не смею, — сказал он после короткого молчания, бросив украдкой взгляд на галерею, где сидела Екатерина Медичи.

— Тогда ведите его на пытку, — сказал Кричтон, обращаясь к страже.

Стражники бросились на астролога, как вороны на труп.

— Стойте! Стойте! — вскричал в ужасе Руджиери. — Я не хочу пытки. Я сделаю все, что вы от меня требуете.

— Уведите его отсюда, — приказал Кричтон, — пусть он остается под охраной в моем павильоне до конца турнира.

— Вы отвечаете за него головой, — прибавил Генрих. — А теперь, мой дорогой Кричтон, — продолжал он, — если вы хотите освободить пленную принцессу из заколдованного замка, спешите взять новое оружие. Жуаез найдет вам другую лошадь вместо раненной вероломным ударом вашего противника. Теперь, господа, в замок. Жуаез! Гей! Де Гальд! Мою лошадь!

Кричтон отправился приготовиться к новой борьбе, в то время как король, верхом на своей белой арабской лошади, принялся наблюдать за приготовлениями к большому турниру. В ту минуту, когда он пересекал арену, к нему подошел паж в ливрее королевы-матери и подал записку. Пробежав ее глазами, Генрих нахмурил брови.

— Черт возьми! — пробормотал он. — Неужели я вечно буду марионеткой в руках моей матери? Клянусь Святым Людовиком, этому не бывать! Но, однако, обдумав хорошенько, я думаю, что лучше будет уступить ей эту безделицу. Де Гальд, — шепнул он своему любимому слуге, подозвав его знаком, — ступай в павильон Кричтона и каким-нибудь образом дай Руджиери возможность убежать. Мы не хотим быть замешаны в этом деле. Ты понимаешь? Ступай же скорей!

Де Гальд отправился выполнять приказ своего господина, а Генрих, обратившись к свите, сказал с улыбкой, плохо скрывавшей его неудовольствие:

— Наша мать желает, чтобы общая схватка была отложена до вечера. Поэтому защита замка будет происходить, как это и было сначала задумано, при свете факелов. Жуаез, распорядись об этом. Ее величество желает также немедленно переговорить с нами, вероятно о государственных делах, — прибавил он саркастическим тоном. — После совещания, которое мы, конечно, не затянем надолго, мы хотим сразиться с этим храбрым шотландцем в честь нашей прекрасной царицы турнира.

С этими словами Генрих направился к королевской галерее.

ПАВИЛЬОН

Кричтон, надев великолепную кольчугу, присланную ему виконтом Жуаезом, собирался уже вернуться на арену, как вдруг у входа в павильон показался паж в королевской ливрее и доложил о прибытии королевы-матери.

Прежде чем Кричтон успел опомниться от удивления, Екатерина уже стояла перед ним.

— Наше появление, как я вижу, изумляет вас, шевалье, — сказала королева с улыбкой. — Это изумление еще более возрастет, когда вы узнаете, что привело нас сюда.

— Чему бы я ни был обязан вашим посещением, — холодно отвечал Кричтон, — я знаю по вашей улыбке, что мне следует ожидать какой-нибудь новой опасности.

— Вы оскорбляете нас вашими опасениями, шевалье Кричтон, — сказала Екатерина самым любезным тоном, — нашей вражды более не существует. Побеждая Гонзаго, вы победили и нас. Мы здесь для того, чтобы признать наше поражение, и мы уверены, что вы слишком великодушны, чтобы отказать в пощаде побежденному врагу.

— Ваше величество забываете о нашем свидании последней ночью, — сказал Кричтон. — Должен ли я напомнить вам ваше собственное выражение: "Слова — это плащ, под которым часто скрывается кинжал". Вы не побежденный враг, и мне, а не вам, следует просить о милости.

— Вам нечего более опасаться с нашей стороны, — сказала Екатерина, лицо которой слегка омрачилось, — конечно, если вы не будете безрассудно вызывать в нас вражду. Мы даем вам наше королевское слово, что мы пришли сюда с дружескими намерениями.

— Это королевское слово было также дано храброму и доверчивому Колиньи, — заметил Кричтон. — Как его сдержали, может сказать окровавленная виселица на Монфоконе.

— Боже, дай нам терпение! — вскричала Екатерина. — Значит, вы не хотите доверять нашей дружбе?

— Нет, ваше величество, клянусь Варфоломеевской ночью, — сурово отвечал Кричтон.

Искушенная в искусстве притворяться, Екатерина подавила в себе гнев, рожденный в ней ответами шотландца.

— Шевалье Кричтон, — сказала она спокойным тоном, — вы храбры, но ваша храбрость граничит с безумием. К чему эти бесполезные сарказмы? Мы понимаем друг друга.

— Да, ваше величество, мы друг друга понимаем, — отвечал шотландец.

— Но если это так, тогда почему бы нам не действовать согласно? Наши интересы того требуют. Как друзья и как враги мы неразрывно связаны. Сегодня вы можете предлагать нам условия, предлагайте же их. Не опасайтесь, что они покажутся невозможными, не кладите пределов порывам вашего честолюбия. Вы говорили, что вы королевского рода.

— Кровь Стюартов течет в моих жилах, — гордо произнес Кричтон.

— Если я не ошибаюсь, ваш отец…

— Сир Роберт Кричтон, мой отец, единственный защитник Иакова Шотландского, — прервал Кричтон. — Наши религиозные убеждения противоположны, иначе я никогда не покинул бы мою родную землю.

— Вы напрасно покинули ее в такое тяжелое время оставили ее объятой мятежами и ересью, — сказала Екатерина. — Такая рука, как ваша, могла бы избавить страну от этих двух опустошительных болезней. С зашей энергией вам легко было бы уничтожить эти исчадия ада, вызванные к жизни фанатиком Кноксом. Если бы набат Святого Варфоломея раздался с башен Эдинбурга, если бы наша любезная дочь Мария поступила со своими грубыми врагами так, как мы поступаем с врагами нашей веры, она не была бы теперь пленницей Елизаветы. Шевалье Кричтон, ваша королева в заключении. Как верный подданный вы должны были бы считать своим долгом освободить ее.

— Вы затронули, сами того не подозревая, самую чувствительную струну моего сердца, — сказал Кричтон, и при этих словах в глазах его сверкнул огонь. — Чтобы освободить мою королеву из рук ее врагов, я с радостью отдал бы жизнь, тысячу жизней, если бы они у меня были! Будь ее стража в три раза многочисленнее, ее тюрьма еще недоступнее, будь она во дворце своей соперницы или даже в неприступной Лондонской Башне, и тогда я ни одну минуту не колебался бы, чтобы освободить ее или погибнуть, если бы передо мной не стояло страшное препятствие.