Севастополист - Георгий Панкратов

меня внимательно: пойму я что-то или нет, расслушаю ли. Я поднес к нему руку, но не дотронулся; и музыка стихла, а сам «глаз» удивленно и словно обиженно закрылся, штырь ушел вниз, в глубину пола, там раскрылись маленькие створки, и штырь вместе с «глазом» скрылся в полу. И тишина, о которой молила неведомая – существовавшая ли на самом деле? – девушка, наконец наступила. Пришла пора сказать, где я теперь находился.

Вокруг было бесконечно, пугающе много пространства. Пройдя узкий коридор, я снова оказался в чистом поле, как мне хотелось назвать эту царствующую пустоту. Пустоты, пустоты, а не тишины, должно быть, хотели те неведомые люди из прежних поколений, что создавали этот уровень. Была ли у них цель утвердить пустоту, нанизать на нее свой порядок, как бусины, все эти книжки, экраны, коробки и подушечки, рассортированные по полочкам, синие платья и оранжевые ожерелья? Или они просто не знали, чем ее заполнять? Надо мною продолжался металлический каркас – он не давал оценить простор еще и в высоту, но где-то в недосягаемой для меня, крохотного, вышине я видел большое серое пятно. Оно медленно передвигалось, очевидно, живя своей жизнью, которой нет дела до того, что творится внизу. А мне пусть и было любопытно, но совершенно непонятно, что это и зачем. Я стоял на поверхности и вряд ли имел возможность взлететь, устремиться к потолку – не называть же небом верхнюю границу уровня, а значит, и мысли мои должны были быть здесь, внизу.

Мысли были соответствующими – о низком, если не сказать низменном. Вообще, мне хотелось поесть, но здесь словно нигде не питались. Были вишенки во «двориках», в руках у девушек с холодными глазами, и другая их легкая пища, но на пиршество вроде Супермассивного холла рассчитывать не приходилось. Создавалось впечатление, что экраны с их разговорами и кровавыми фильмами да книжки и служили здесь едой. Еще плачевнее обстояло дело с туалетом. Здешних девушек и впрямь было сложно представить за справлением естественных потребностей – они лишь наблюдали за этой отвратительной стороной жизни, забавляясь сюжетами из жизни страшных и далеких людей, которых вряд ли увидят вживую. Но что было делать мне? Пускай своими масштабами неизведанная территория уровня и напоминала пустырь у Башни, все же я не мог просто встать посреди нее, как делал это внизу, изображая, будто спрятался за низким кустом.

Да, я снова прошел ширму, и в следующем зале – а я по привычке, приобретенной на первом уровне, называл все эти новые пространства залами – снова открылся простор. Здесь уже не было никаких коридоров, не было ни «двориков», ни людей. Вернее, люди были где-то далеко, настолько, что я видел лишь силуэты. Кажется, они перемещались в пустом пространстве, совершали непонятные движения. Осмотревшись, я увидел такие же скопления людей вдалеке сразу в разных сторонах – похоже, Башня предлагала варианты. Вот только даже не намекала, в чем между ними разница. Ходят люди, что-то делают, и ко всем ним идти очень неблизко – все равно что преодолеть несколько остановок пешком по Широкоморке. Но что мне еще оставалось делать? Разве что ускорить шаг.

Чем дольше я шел, тем чаще встречал очередную ерунду, которой так щедро был напичкан уровень. Издалека казалось, что, кроме белого пола под ногами и каркаса над головой, вокруг ничего не было. На самом деле то тут, то там мне попадались очередные безвкусные шары, треугольники, ромбы, зигзаги – что-то свисало с потолка, что-то торчало из пола, каждый раз внезапно появляясь прямо перед глазами, а что-то и вовсе болталось из стороны в сторону, мешая пройти и заставляя нагибаться или обходить. Всему виной был белый цвет, догадался я: все, что встречалось на пути, было таким же белым, как полы под моими ногами.

То и дело, вопреки тишине, которую вроде как призвала песня, возникали звуки – гремящие, визжащие, лязгающие. Но нельзя было сказать, что их издавали предметы: все вокруг меня существовало словно отдельно друг от друга, самодостаточно, игнорируя само существование чего-либо еще, кроме себя. Мне было странно находиться в этом мире – в нем не было законов, и хотя ничего страшного или хотя бы пугающего больше не происходило, тем не менее не покидало ощущение, что это в любой момент может случиться.

Но по мере того, как я шел, окружающая действительность менялась. Бесцельные фигуры остались позади, а передо мной возникла хрупкая, чуть ниже моего роста перегородка. Она появилась на пути настолько неожиданно, что я едва не навалился на нее всем своим весом и не разбил главную ценность, ради которой ее, видимо, и поставили. В центре перегородки в маленьком углублении стояла круглая посудина диаметром с две моих головы, похожая на плоскую тарелку. На ней я увидел странное изображение: миниатюрная Башня, расколотая на две части, и торчащая из трещины мускулистая рука со сжатым кулаком. Рядом с тарелкой на тоненьких ниточках, протянутых через две дырки, висела бирка вроде ценника в севастопольском магазине, покрытая крохотными буквами. Я нагнулся, чтобы приглядеться, и вдруг понял: никакие это не буквы – Башня снова играла со мной. Уже становилось не по себе: неужели это все, что может Башня, неужели это все, зачем я здесь? Застрять в череде бесконечных забав, в которых нет никакой логики и никакой ощутимой цели?

На табличке я разглядел один-единственный знак, размноженный в несколько рядов. Даже дураку при взгляде на него было понятно: это призыв к действию. Десятки похожих как две капли воды маленьких стрелок указывали вниз.

Я опустил взгляд и увидел на полу возле себя зеркала! Это были осколки, большие и бесформенные, и они простирались во все стороны. На своем кусочке покрытого грубыми белыми тканями пола я чувствовал себя будто на островке волнующегося моря. Зеркала отражали свет, падавший на них с потолка, и поочередно сверкали, создавая ощущение, словно и вправду движутся или плывут. Но была и другая деталь, далеко не такая волшебная. Глянув в зеркало у моих ног, я увидел, что оно все оплевано. Плевки засохшие, от которых оставались только контуры, и свежие, смачные, с отвратительными соплями покрывали поверхность зеркал; глядя в них, я видел себя оплеванным и представлял собой жалкое зрелище, что говорить. Даже лицо менялось, кривилось в гримасе отвращения. Это было и в самом деле противно.

Я продолжил путь между зеркал, стараясь не ступать на них, и на каждом видел десятки – не меньше – плевков, словно толпа людей прошла здесь до меня,