Хранители очага: Хроника уральской семьи - Георгий Баженов

— Видала, что рассказывает? От моего не отстает…

— Уж он отстанет… — сказала Марья Трофимовна. — Где кто, а уж он везде первый.

— Ну ничего, — сказала молодая женщина. — Сережу вот изберут комсомольским секретарем, — она кивнула на мужа, — придется им исправляться.

— Это за что же тебя на Север, миленький? — обернулась к нему бабка Тимоха. — Али провинился? — Она смотрела на него с нескрываемой жалостью и в то же время иронией.

— По зову сердца, — ответила за него простодушная жена. — Вот говорят, на Севере пьют, так ведь должен же кто-то бороться с этим?!

— Ну а как же… должон, должон… Смотри-ка, а мужик у тебя, видать, отчаянный!

— Не отчаянный, бабушка, а сознательный.

— Так я и говорю… сурьезный… здесь таких уважают. Как за стол сядут, таким первым наливают. А он не немой у тебя? — наклонившись к женщине, прошептала бабка Тимоха.

— Как то есть немой?

— Так я смотрю… если он немой, то как говорить будет? Секретарь говорить должон. А как же…

— Вот видишь, Сергей, к чему приводит твое бесконечное молчание?! У людей сложилось мнение, что ты немой! Полюбуйся на себя!

Муж взглянул на нее как бы из другого мира.

— Вся сила его как секретаря, — сказала за него жена, — будет заключаться в суровости. Суровое осуждение во всем. Суровость и еще раз суровость!

— Другая мужи-чина выбежала… лю-лю, лю-лю… прыгает она, скакает, так? Ба-бац, башка туда, башка сюда, смейся, слезы каплют… нам веселье, Егорка веселье, а мужи-чина слезы… карашо, уф, карашо… — все смеялся Егорша.

Нефтеюринск наконец вынырнул из-за холма, который бабка Тимоха упорно называла сопкой. Из-за разбросанности домов и безлюдности на улицах жизнь казалась вымершей в Нефтеюринске. Мела поземка по широким — как проспекты — улицам, кое-где тянулся из труб белесый дымок, далеко за поселком, в овраге, каталась на санках и лыжах детвора, по одной из улиц с коромыслом на плечах медленно шла женщина — и такая отчетливость, резкая прозрачность и ясность во всем (до неправдоподобного), что за сотню метров можно было видеть, каким нежным молочно-густым парком дышит женщина, идущая по воду.

Егорша высадил их; молодожены пошли в одну сторону, в райком, а Марья Трофимовна с бабкой Тимохой — в свою. Только они тронулись, как вдруг Марья Трофимовна смотрит — по дороге навстречу идет Глеб. Вот уж никогда не думала, что так обрадуется, увидев своего непутевого сына. Глеб, конечно, узнал мать сразу, но даже бровью не повел — как будто так, чужие люди навстречу идут. Уж это у него манера такая была — «не кукарекать», как он говорил, не показывать своих чувств. Хотя, надо думать, он тоже что-нибудь да испытал, завидев мать с Трофимкой. Он шел развалистой, небрежной походкой, один по широкой улице, высокий, молодой, в теплющем, по-пижонски распахнутом полушубке и громоздких унтах, отчего казался еще мощней; на голове, конечно, шапки не было, как всегда, — это уж шик такой был для него — ходить хоть в пятидесятиградусный мороз, но без шапки. «Дурь», — говорила обычно Марья Трофимовна, на что он отвечал: «Слону шапка не нужна». — «А мозги ему нужны?» — «Хобот ему нужен. Чтоб к себе грести…» — «Надоел ты с этими слонами хуже горькой редьки…» И ведь как шел — небрежной, неторопливой походкой, — так и продолжал идти.

— Ну мужик! — сказала бабка Тимоха полуосуждающе, полуоценивающе.

Марья Трофимовна только усмехнулась. Когда они наконец сошлись, Глеб небрежно-приветливо бросил:

— Здорово, мамка! — И, усмехнувшись, посмотрел на бабку: — Чего, опять с полномочиями приехала? Давай наводи здесь шмон! Перевоспитывай охламонов!

— А ты видал моего-то?

— Спрашиваешь! Сидит в читалке, кон-спек-ти-ру-ет!

— Чего? — не поняла бабка.

— Ладно, замнем для ясности. Перевоспитывается, бабка, твой Леха.

— Чего, чего?

— Приехала одна корова, с сельскохозяйственной выставки…

— Какая корова?

— Приехала корова — и Леха влип.

— Это они так девушек ласково называют — «коровами», — пояснила Марья Трофимовна.

— Вона чего… Та-ак… Гм, гм, — задумалась бабка Тимоха.

Глеб нес Трофимку на руках и слегка как бы стыдился своего отцовства — такой ухарь, сорвиголова, а вот надо же, тоже к обычной человеческой жизни имеет отношение. Марья-то Трофимовна понимала, что не случайно он все время с бабкой Тимохой болтал, «картину гнал», как он сам выражается. Тут вся задача была, чтобы как можно естественней все прошло, как будто Марья Трофимовна не тысячу километров отмахала, а так — из соседнего дома вышла к нему с Трофимкой. Обидно было Марье Трофимовне, что даже полсловом не спросил мать, как оно ей было с внуком на руках такую дальнюю дорогу осилить, но она и виду не подала, что обиделась: тут где сядешь, там и слезешь, так что лучше не расстраиваться зря. Сказал: «Здорово, мамка!» — и хватит, тут все тебе чувства, какие хочешь, выбирай и догадывайся сама.

— Ты б еще совсем раздетая приехала! — вдруг кивнул Глеб на ее пальтишко. Марье Трофимовне даже как будто теплей стало от его неожиданных слов: смотри-ка, заметил…

— А вот взял бы да справил матери шубу! — сказала бабка Тимоха.

— Спрашиваешь! Денег, бабка, на водку не хватает, а ты…

— Эвон нахалы! — возмущенно восхитилась бабка Тимоха.

— Не переживай, бабка. У нее зять любимый есть, у зятя денег много…

— Зять зятем, а сын — он и есть сын. Ты не равняй.

— Ежику понятно! — усмехнулся Глеб. — Ну, тебе вон сюда, бабка, — кивнул он. — Там твой Леха книжки читает, просвещает его корова.

— А не омманываешь?

— Спрашиваешь!

— Так я чего… до свиданьица, значит, Трофимовна! — залепетала бабка. — Вечерком-то забегу, может… посумерничаем…

— Заходи, заходи, — закивала Марья Трофимовна. — Я толком не знаю, где…

— Да я сама знаю, где они живут. Знаю, знаю, не беспокойсь…

— Ну, привет родителям! — сказал бабке Глеб. — А теперь — отвал. Наше Лехе с кисточкой!..

Жили Глеб с Варюхой в семейном общежитии; комната поразила Марью Трофимовну: кровать, стол, два стула, шкаф — все в каком-то странно оголенном виде.

— Мы тут не век кантоваться собираемся, — ответил на ее вопросительный взгляд Глеб.

Кругом щели — так и тянет отовсюду сквозняком. Слава богу, батареи как раскаленные — притронуться невозможно, а то неизвестно, как бы тут жить. Марья Трофимовна уложила внука на кровать, распеленала его, Трофимка проснулся, но лежал смирно, таращил глазенки в потолок. Глеб нагнулся над ним, сказал:

— Ну, пацан, как дела?

Трофимка как будто узнал отца, потянулся к нему ручонками, заулыбался.

— Вишь, соскучился, — сказала Марья Трофимовна. — Ну а как же, папка все-таки… да, да? — спросила она весело Трофимку, показывая ему «козу» — два пальца.

Глеб взял Трофимку на руки, походил с ним по комнате, подбросил несколько раз к потолку — при этом сам улыбался, — и для Марьи Трофимовны это был один из лучших моментов всего ее северного путешествия.

— Ну, рад, что привезла вам сына? — улыбнулась она.

— Спрашиваешь!

— Скажи «спасибо».

— Перебьешься. — Глеб сказал это как бы весело, мимоходом, вскользь, так что Марья Трофимовна даже не обиделась: делать нечего, каждый по-своему благодарит, с этим приходится, в конце концов, мириться.

— Ты вот что, мамка, — сказал Глеб. — Еще минут десять — и только бы вы меня видели! Я через час на вышку вылетаю, дней на пятнадцать. Без меня тут покантуйтесь…

— Куда? — не поняла Марья Трофимовна.

— Ну, мамка, ну ежику даже понятно, не здесь ведь мы нефть ищем. Нас на вертолетах забрасывают. Леха вот сегодня оттуда, а мы туда.

— Смотри, важный нашелся изыскатель! — насмешливо протянула Марья Трофимовна. — На вертолетах их!

— Спрашиваешь! Ударная сила решающей пятилетки!

— Ударная… сказала бы я, какая вы сила, да настроение портить неохота.

— Правильно, мамка, береги здоровье… Ну, я похилял!

— Как, уже?

— Ну, ты что, мамка, с ножом к горлу, да? Горю. К Варьке в столовую заскочу, вякну — прилетела, мол.

— «Вякну», «похилял», «Варька», — когда только эта шелуха слетит с тебя?!

— Спрашиваешь! Горбатого могила… сама знаешь.

— Вот то-то и оно, что одна, наверно, только могила с вами справится…

— Ну, суши весла! Похилял. Адью!

— Так ведь я улечу скоро… У меня несколько дней всего, без содержания… — крикнула Марья Трофимовна ему вслед, но Глеб уже не слышал.

Вечером Марья Трофимовна рассказывала бабке Тимохе и Варюхе, как она сначала горшок забыла, потом вспомнила, сунула его в сетку, а на аэродроме все это развязалось и покатилось по полю, ну, умора была, — и все весело теперь смеялись, Трофимка лежал на кровати, брал ножки в руки и тянул их в рот, а когда надоедало это сложное занятие, просто сучил ножками по воздуху — из удовольствия и благодушного настроения. Варюха крепилась; несколько раз, замечала Марья Трофимовна, она среди общего смеха едва удерживалась от непрошеных рыданий.