Окнами на Сретенку - Лора Беленкина

28. VIII

Ночью нас хоть и побеспокоили, но, кажется, тревога была ложной. Дождь льет потоками. <…> Нота дала мне почитать фронтовые письма от Володи Сидоренко и Алексея В. [мальчики из класса «Б», которые были в нее влюблены. Они были уже на фронте] <…> Подобрала на пианино еще несколько мелодий из опер Верди. Откопала свою старую мандолину, настроила ее. <…>

29. VIII

…Пошла в консерваторию, купила билет на воскресенье на Я. Флиера[56]. <…> Сдан Днепропетровск. Остроумный фельетончик Р., где, впрочем, встречается имя «Адольф Меншенфрессер»[57]. Но до шуток ли сейчас? Чтобы он подох, этот Гитлер.

30. VIII

Были с мамой в кино, видели «Антон Иванович сердится». Вещь пуста, хорошо хоть, что музыкальная. <…> В институте нас собрали в Большом зале — человек, наверное, пятьсот, и среди них нет ни одного мужского пола, много девиц, с солидных. Говорил директор… Затем одна особа в синей кофте сообщила нам, что в этом доме учились Гончаров и историк Соловьев, потом сделали краткие сообщения деканы факультетов… Вечером была на кружке в домоуправлении. <…>

31. VIII

Последний день каникул, если их можно так назвать. <…> В два часа дня начался концерт; я не ожидала, что будет так много народу, не было ни одного свободного места. <…> Произведения Шопена я прослушала более или менее спокойно, но Лист был прекрасен, и «Сонет» Петрарки, и таинственный «Мефисто-вальс» (будто на черном болоте в сумерки), а «Метель» была просто великолепна, по спине бегали мурашки, этот ветер, эта вьюга пронимала до костей. Среди слушателей поднялся невольный шепот, многие с удивлением и недоумением глядели друг на друга. <…> На бис, к общему ликованию, были исполнены 7-й вальс Шопена и 12-й этюд Скрябина, который всегда играет Валентин…

1. IX

Вчера вечером Нота сказала, что Галя Соловьева эвакуируется… Зоя уже на Урале, все больше знакомых уезжает. <…> Всю ночь у меня болела голова, я так давно не слушала хорошую музыку, что после концерта не могла никак уснуть — все носились в голове отрывки того, что я слушала… В институте начались лекции, два профессора мне понравились, очень хорошо читает лектор по истории Англии (будто проповедь произносит)… В общем, я почти всем довольна. Рассматривала в зале девочек, некоторые мне понравились…

2. IX

утром дежурила. Небо было все усыпано звездами: какая красота! Стоишь в этом каменном ящике, и кажется, никого и ничего нет кругом, нет этой глупой жестокой войны, только я одна и великая Природа, вселенная. Когда рассвело, стала читать «Овода» — так зачиталась, что просидела больше своего времени, у меня совершенно закоченели руки и ноги, еле дошла до нашей двери… Поехала в институт. Было сразу три лекции по фонетике, преподает ее доцент Трахтеров, очень остроумный, но и строгий. <…> Кроме этого, два часа занимались спортом в парке. <…> Из студентов (вернее, студенток) я еще ни с кем не познакомилась! <…> Времени так мало, что вряд ли я смогу вести дальше дневник каждый день!»

В конце августа и начале сентября из Москвы стали выселять немцев.

Выслали семью Мили Шульц, учившейся в соседнем классе, — какой-то далекий предок ее отца был из немцев Поволжья; ни она, ни ее родители даже не знали ни слова по-немецки. Выслали в Казахстан после месяца учебы на нашем курсе Луизу Мюллер, такую же «немку»; выслали, дав всего сроку на сборы 24 часа, всех маминых знакомых старушек, гулявших когда-то с детскими группами на Сретенском бульваре. Им всем было уже лет под семьдесят, все вдовы, и они были в полной растерянности — не знали, куда ехать, денег у них тоже не было, они предлагали за бесценок свои вещи. Мама купила у одной из них фарфоровый чайный сервиз. Все просили маму взять на хранение некоторые дорогие для них вещи, но мама отказалась, ведь мы сами не знали, что нас ждет. Но нас не тронули, несмотря на то что мама до войны очень часто переписывалась с Анни. Очевидно, к нам было иное отношение, так как папа был на фронте.

17. IX

<…> Преподавательский состав у нас прекрасный; географию читает сам знаменитый профессор Звавич. <…> 7. IX ездили на воскресник на завод «Каучук», во время работы познакомилась с очень милыми девочками (мы все копали там во дворе какие-то ямы)… Повидалась с дядей у него в больнице, теперь он уехал. От бедного Билльчика давно нет известий. 14-го приходили сначала Нота, потом ввалились Валентин… Виктор… Татьяна и Зина… Все было хорошо, Валя играл на нашем пианино, Зина пела, и у меня поднялось настроение… Но на следующий день начались всякие неприятности… В институте встретила Зину, и она — очень нетактично! — призналась мне, что они накануне все заходили… проститься! Они думали, что нас как немцев тоже высылают. <…>

10 октября, пятница, вечер

<…> Сейчас, когда у меня такое ужасное настроение (враг недалеко от Москвы, Билльчик неизвестно где), я сижу, ужасно мерзну и переписываю историю, вдруг с улицы послышались звуки «Рондо каприччиозо» Сен-Санса… Эти легкие звуки скрипки зажгли во мне какое-то сознание того, что жизнь ведь должна быть прекрасна, это же святой огонь, и мы все частицы благородного, идеального, а как все это сейчас подавлено гнусной войной… Не веду сейчас дневник только потому, что некогда, впечатлений же очень много… На руках посинели даже ногти. Где наш Билльчик? Надо писать дальше…

Проучились мы в институте до 14 октября. А 15-го первокурсницы собрались на Белорусском вокзале, и нас повезли в Кунцево рыть противотанковые рвы. От станции отошли немного вглубь, там стояло несколько двухэтажных бараков; в одном из них нас разместили. Я попала вместе с еще двадцатью девочками в большую комнату на втором этаже. Мы поужинали в столовой неподалеку и улеглись спать на полу, подстелив пальто и укрывшись принесенными с собой тонкими одеялами. На следующий день нам раздали лопаты и повели на то поле, где надо было копать рвы. Весь день мы копали, и весь день валил снег, сначала густой и липкий, потом сухой и мелкий; дул пронизывающий ветер. Я ближе познакомилась с одной из девочек нашей группы, Людой И. По дороге с работы она много рассказала мне о себе — она была очень говорлива, хотя заикалась: оказалось, что она тоже очень любит музыку, хорошо рисует и учится игре на скрипке. Вернулись мы в наш барак усталые и промокшие. К вечеру снег прекратился, и небо прояснилось; было морозно. Мы сидели в темноте на полу и переговаривались. Вдруг кто-то сказал: «Девочки, посмотрите скорее в окно!» Мы выглянули и обомлели: в окне третьего этажа кирпичного корпуса напротив кто-то подавал световые сигналы, очевидно, карманным фонарем, из верхнего левого угла в нижний правый, все время в одном направлении. Кто-то явно указывал фашистским самолетам на что-то, и от этого нам стало так страшно, что стучали зубы. Кто-то из девочек стал ощупью пробираться вниз, чтобы найти кого-нибудь, кто остановил бы этих нарушителей затемнения, наверное, фашистских агентов, но тут послышался гул самолетов, и мы все укрылись с головой одеялами. Где-то заговорили зенитки, но далеко, а рокот моторов все не прекращался. Вдруг раздался знакомый свист — высокий, все ниже, и потом — оглушительный удар. Пол под нами дрогнул, и с потолка на нас кусками посыпалась штукатурка. Где-то совсем рядом упала бомба. «Девочки — все живы?» — спросил кто-то шепотом. Шепотом же ответило сразу несколько голосов: «Да. Что это было? Где это?» Но потом стало сразу тихо — и снаружи, и в нашей комнате. Я не могла заснуть всю ночь. Рядом со мной тоже ворочались: это была девочка из другой группы, Таня Радзевич, — высокая, с русыми кудряшками и нежным, будто фарфоровым личиком. Уже незадолго до рассвета мы рассмотрели, что обе сидим, обхватив колени руками. «Давай уйдем отсюда, — шепнула она. — Или хочешь — оставайся, а я пойду одна. Я второй такой ночи не переживу». Мы тихо, на ощупь, собрали свои вещи, спустились и вышли из барака.