Полынь и мёд - Лина Манило

дачи показаний, но лучше бы сама. Так, может, хоть на условку наговоришь, если со следствием сотрудничать будешь.

Она поднимает на меня затравленный взгляд и тихо говорит:

– Ты же должен был её возненавидеть… после этих фотографий. Как так, а?

– Моя ненависть слишком дорого обходится людям. Так что радовалась бы за сестру.

И уже почти уйдя, я разворачиваюсь к сверлящей мою спину взглядом Свете и говорю:

– Всё-таки иди к следователю, не затягивай. И да, убегать не надо. Всё равно догонят.

Когда выхожу из здания и жду свою машину, смотрю в чёрное небо и понимаю, что впервые за всю мою жизнь ночь не давит на меня темнотой.

Глава 48

Ксения.

Обвожу взглядом кабинет, а он серый и неуютный. Не то чтобы от полиции ожидаешь ярких красок и радостных моментов, но всё-таки – в прошлом кабинете, где я уже вывернула однажды душу наизнанку, мне было не до интерьеров. А тут, глядите, каждую деталь разглядываю, будто бы мне больше заняться нечем.

Пыльный подоконник, практически испустивший дух фикус, портрет президента в простой пластиковой раме, шкаф с криво поставленными в ряд папками и широкий стол, заваленный бумагами. Так, нужно собраться и перестать наконец-то нервничать.

Николай Владимирович – новый следователь по моему делу – протягивает мне протокол, и я ставлю на нём подпись. Вот и всё, теперь точно назад дороги нет.

– Всё готово, Ксения Игоревна, – говорит он, убирая протокол в простую картонную папку. – На сегодня всё. Если что-то ещё от вас понадобится, вас вызовут. Не уезжайте пока из города, хорошо?

Будто бы я куда-то собиралась.

Я киваю, радуясь про себя, что этот кошмар, в конце концов, закончен. Не знаю, как выдержала в первый раз и рассказала всё, что со мной случилось, но сегодня было особенно тяжело. Не зря же, наверное, говорят, что второй раз прыгать с парашютом намного сложнее – ты ведь уже знаешь, что тебя ожидает впереди. Так и в этот раз.

Николай Владимирович, необычайно любезный, провожает меня до дверей кабинета, я улыбаюсь ему на прощание и выхожу в такой же серый и пыльный коридор. Мне кажется, попади я сюда, как подозреваемая, призналась бы в чём угодно, лишь бы отстали наконец – невероятно давящая атмосфера. Будто бы в каменный мешок попала.

Иду на ватных ногах к выходу, отдаю дежурному одноразовый пропуск и через пару мгновений, к своему облегчению, толкаю тяжёлую обитую деревянными панелями дверь. Божечки, свобода и свежий воздух, счастье-то какое! Запускаю руку в сумку – хочу скорее найти свой телефон и вызвать такси, но вдруг останавливаюсь. Просто замираю, не зная, что мне делать дальше. Прятаться за чахлым кустом, листья которого пожелтели уже в середине июня? Плохая маскировка. Бежать обратно в здание полиции? Нет, не вариант… или, может быть, смело посмотреть в глаза человеку, который, вроде бы, всё ещё является моей матерью?

Эх, мама, мама…

Горло сводит спазмом, и я пытаюсь проглотить большой комок, мешающий дышать, но ничего не получается. Рот наполняется вязкой слюной, а паника накатывает девятым валом. Кто бы мог подумать, что когда-то я буду шарахаться от собственной родительницы.

Всё-таки беру себя в руки, потому что прятаться можно всю жизнь, и уходить от проблем можно бесконечно, но когда-то их всё-таки нужно решать. Чтобы больше не оставалось никаких вопросов и сожалений.

– Мама… – говорю, а она, потерянная и ужасно постаревшая, фокусирует на мне взгляд. Будто бы не узнаёт, но через пару мгновений глаза становятся ясными, и что-то вроде улыбки мелькает на губах. – Как ты?

Это глупый вопрос, потому что по ней видно – она не в порядке. Да только как этому помочь и что сделать, чтобы нам всем стало легче, я не знаю.

– Ксюша, дочка… – Мама прячет глаза и судорожно прижимает к себе большой пакет. – Свету забрали, да… она… я ничего не поняла. Это всё жутко несправедливо… Мы с отцом утром из санатория вернулись, Света ночью позвонила, сказала, что у неё проблемы, что ей грозит срок. Я ничего не понимаю! Какие проблемы могут быть у нашей Светы? Она же хорошая… вы обе у меня замечательные, но Света… как так? Ксюша, как так?

Её речь бессвязная и пропитанная болью, на веках дрожат слёзы, и мама вот-вот разрыдается. Я беру её за руку, осматриваю унылый двор и вижу чуть дальше покосившуюся лавочку с обломанными планками. Но, вроде, сидеть можно, и я веду маму туда, а она тихо бормочет что-то, будто сумасшедшая. Это невыносимо, честное слово.

– Папе нехорошо стало, я вколола ему успокоительное, он спит сейчас, – отчитывается мама, а я усаживаю её на лавочку. – Я ничего не понимаю… решила сходить к следователю. Может быть, разрешат свидание или что-то такое? Деньги подготовила и пирог… вдруг её отпустят? Как так вышло?

Мама смотрит куда-то мимо меня, повторяя одно и то же, а я беру её руки в свои, крепко сжимаю, пытаясь привлечь внимание. Она не слушает меня, лишь говорит и говорит о том, что Света ведь хорошая, а я не выдерживаю:

– Мама! Послушай меня! – почти ору, и это отрезвляет: во всяком случае, в глазах напротив мелькает осмысленность. – Просто послушай! Хотя бы один раз в жизни услышь меня. Не себя и не Свету, меня!

Мама кивает ошарашенно, а я понимаю, что не ожидает она от меня каких-то решительных действий. Ну вот просто потому, что я всегда – всю свою жизнь – улыбалась и терпела, думая, что именно так и нужно, именно так и правильно. Но только не в этот раз, только не сейчас.

– Мама, Света совершила преступление. Слышишь меня? Я не знаю, кто в этом виноват, – наверное, мы все. Но она подсыпала мне в вино наркотики. Мне, понимаешь? Подсыпала, – я повторяю, а мама округляет глаза так, что я всерьёз опасаюсь за её зрение. – Она хотела мне отомстить из-за Романа. Да, я виновата перед ней, но Света перешла всякие границы.

– Как это? Не может быть…

– Следствие разберётся, и ты можешь