Спин - Роберт Уилсон

— Ну что, пошли?

— Запомни как следует. Мало ли я, чего доброго, забуду, — сказал Джейсон.

Позже мы уселись перед внушительным, хотя и далеко не новым телеэкраном в гостиной Лоутонов. Кэрол не смогла отыскать свои контактные линзы и уселась вплотную к экрану, часто мигая и пытаясь разобрать, что там происходит. Почти всю свою жизнь она политикой не интересовалась — «Это епархия И-Ди», — так что нам пришлось объяснять ей самые очевидные, с нашей точки зрения, вещи. Ей нравилась атмосфера наших посиделок, она смеялась мягким, незлым шуткам Джейсона, и при смехе в ее лице мне виделись черты Дианы.

Скоро, однако, она утомилась и ушла в свою комнату, как раз когда сети начали представлять штаты. Обошлось без сюрпризов. Ломакс загреб весь Северо-Восток, большую часть Среднего Запада и Запада. На юге успех поскромнее, но здесь голоса противников раскололись почти поровну на старых демократов и христианских консерваторов.

Мы начали убирать кофейные чашки, когда последний побежденный противник с мрачной вежливостью поздравил победителя.

— Значит, силы добра восторжествовали, — усмехнулся я.

Джейсон ответил такой же усмешкой:

— Сил добра там днем с огнем не сыщешь.

— Разве Ломакс для нас не добро?

— Ну… Относительно. Только не думай, что Ломаксу есть дело до «Перигелиона» или до репликаторов, если не считать использования их одновременно для пропаганды и для того, чтобы срезать ассигнования на космос и закачать освободившиеся средства в военных. Именно поэтому И-Ди не смог сколотить ничего против Ломакса из своих аэрокосмических корешей. Ломакс не обидит ни «Боинг», ни «Локхид-Мартин». Он их лишь немного переориентирует. Так что им не из-за чего копья ломать.

— Оборона… Тоже важно. Затухание местных конфликтов, вызванное «Спином», давно забылось, армию надо подкормить.

— Это ты наслушался Ломакса. Принимаешь все на веру.

— А ты — нет?

— К сожалению, не могу себе позволить такой роскоши.

На этой ноте я решил, что пора отдохнуть.

Утром я вколол Джейсону первую дозу. Он растянулся на диване в большой передней гостиной, напротив окна. В джинсах и хлопковой рубахе он выглядел весьма аристократично, казался хрупким, но собранным, спокойным. Если и боялся, то страха не проявлял. Закатал правый рукав и выставил руку.

Я вынул шприц, насадил стерильную иглу, наполнил шприц прозрачной марсианской субстанцией. Мы все это прошли с Ваном, обсудили и даже отрепетировали. Протоколы четвертого возраста. На Марсе процедура проводилась бы в атмосфере тихой торжественности, сопровождалась бы церемонией психологического плана. Мы обошлись ноябрьским солнцем и тиканьем старинных часов.

Я протер кожу тампоном, обильно пропитанным спиртом.

— Можешь не смотреть, Джейсон.

— Нет, я хочу это видеть.

Его всегда интересовал процесс.

Инъекция подействовала не сразу, но к полудню следующего дня у него поднялась температура.

По его словам, ощущение не более зловещее, чем легкая простуда, и ближе к вечеру он предложил мне засунуть мой термометр и рукав измерителя давления «себе в…». В общем, убрать их куда-нибудь подальше.

Я поднял ворот, втянул голову в плечи, прячась от вялого мелкого дождика, зарядившего еще ночью и не собиравшегося ни усиливаться, ни ослабевать, и снова направился через газон. Спустившись в подвал, я вытащил коробку с надписью «Школа» и перенес ее наверх.

Сквозь шторы проникал серый свет, приглушенный дождем. Я включил лампу.

Мать моя умерла пятидесятилетней. Восемнадцать лет я провел с ней в этом доме. Чуть больше трети ее жизни. Об остальных двух третях я знал лишь то, что она мне посчитала нужным открыть. Иногда она рассказывала о Бингеме, своем родном городке. Жила она с отцом, агентом по недвижимости, и с мачехой, дневной сиделкой. Дом их находился на вершине холма, куда по крутому склону взбиралась обсаженная деревьями улица. Подругу детства ее звали Моникой Ли. Городскую речку Литл-Уайклифф перекрывал типовой крытый мост, за которым находилась пресвитерианская церковь. Церковь мать моя посещала до шестнадцати лет, после чего появилась там лишь на похоронах родителей. Но она никогда не рассказывала мне о Беркли, о том, чего собиралась достичь со своей степенью магистра делового администрирования. Или почему она вышла замуж за отца.

Бывало, она снимала с этажерки эти коробки, чтобы познакомить меня с тем, чем жила до моего появления, продемонстрировать экспонаты своего музея. В коробках покоились фрагменты прошлого: пожелтевшие газетные вырезки с сообщениями о террористических актах, о войнах, об избрании или импичменте президентов. Были и предметы, которые мне нравилось держать в руках чуть ли не с младенчества: потускневшая пятидесятицентовая монета, выпущенная в обращение в год рождения ее отца — 1951, четыре темно-рыжих с розовым морских ракушки с пляжа в Кобскук-бей…

Коробка с надписью «Школа» — наименее интересная для малолетка. Единственное, что мне в ней нравилось, — значок «Голосуйте за…» — за какого-то неуспешного кандидата от демократической партии. Яркий значок, броский. Остальное — макулатура, с моей точки зрения: дипломы и свидетельства, несколько страниц, вырванных из зачетки ее выпускного года, и стопка небольших конвертов, к которым меня не тянуло и к которым мне не разрешалось прикасаться.

Теперь я открыл один из этих конвертов и обнаружил, что: а) они содержат любовные послания и б) послания эти написаны почерком, совершенно не похожим на почерк писем моего отца, хранившихся в коробке с надписью «Маркус».

Таким образом я узнал, что в колледже у матери имелся кавалер. Такая новость, конечно, не пришлась бы по вкусу Маркусу Дюпре, брак с которым она заключила через педелю после окончания, по вряд ли кто-либо другой стал бы ее осуждать. И уж, разумеется, это не причина, чтобы прятать коробку в подвале, да еще после того, как она долгие годы торчала на виду, па этажерке.

Собственно, с чего я взял, что спрятала ее моя мать? Кто побывал в доме в период между ее инсультом и моим прибытием днем позже? Конечно, Кэрол, нашедшая ее без сознания на диване, вероятно, еще кто-то из прислуги, если Кэрол позвала на помощь. Люди из службы скорой помощи, готовившие мать к транспортировке в больницу. Но у кого из них и с какого рожна возникло бы желание тащить коробку с надписью «Школа» в подвал и прятать за котлом-водогреем?

Возможно, это вообще не имело значения. Перемещение коробки с сувенирами из одного помещения дома в другое ни один суд преступным деянием не признает. Может, какой-нибудь подвальный домовой постарался. По всей видимости, мне этой тайны не прояснить, спокойнее вообще над нею не задумываться. Все в этой комнате, все в доме, включая и эти коробки, рано или поздно продадут, сдадут в утиль, выкинут. У меня руки не доходили, у Кэрол тоже, хотя давно бы пора здесь навести порядок.