Унесенные ветром - Маргарет Митчелл

Она старалась вспомнить то, что готовилась сказать ему всю эту неделю. Но ей так и не удалось улучить минуту, чтобы перемолвиться с ним словом наедине, и она понимала, что теперь, вероятно, такого случая уже не представится.

Многое звучало так глупо в ее собственных ушах: «Вы будете себя беречь, Эшли, обещаете?», «Смотрите не промочите ноги. Схватить простуду так легко», «Не забывайте обвертываться газетами под рубашкой, чтоб не продуло». Но были ведь и другие, куда более важные слова, которые она хотела ему сказать и которые хотела от него услышать или хотя бы прочесть в его глазах, если он их не произнесет.

Так много нужно сказать, а время истекает! И даже оставшиеся несколько минут будут украдены у нее, если Мелани пойдет проводить его до дверей и потом до экипажа. А ведь минула целая неделя, и теперь эта возможность упущена. Но Мелани вечно находилась возле Эшли, не сводила с него исполненного обожания взора, дом был пилон родственников, друзей, соседей, и никогда, с самого утра до поздней ночи, Эшли ни на минуту не был предоставлен самому себе. А потом дверь спальни затворялась, и он оставался там вдвоем с Мелани. И ни разу за всю эту неделю ни единым словом, ни взглядом не выдал он себя, не дал Скарлетт понять, что питает к ней какие-либо иные чувства, кроме чисто братской любви и долголетней дружбы. Она просто не могла допустить, что он уедет, быть может, навсегда, а она так и не узнает, любит ли он ее по-прежнему. Ведь даже если он будет убит, мысль о его любви послужит ей тайной отрадой и утешением до конца ее дней.

Прошла, казалось ей, вечность, и наконец она услышала в комнате у себя над головой шаги, затем шум отворившейся и захлопнувшейся двери. Эшли спускался по лестнице. Один! Господи, благодарю тебя! Мелани, должно быть, так удручена горем, что не нашла в себе сил спуститься вниз. Сейчас несколько драгоценных мгновений он будет с ней один на один.

Он медленно спускался по лестнице, шпоры его позвякивали, сабля с глухим стуком ударялась о сапог. Когда он вошел в гостиную, взгляд его был мрачен. И хотя он попытался улыбнуться, такое напряжение было в его бледном, почти бескровном лице, словно он страдал от невидимой раны. При его появлении она встала. Мелькнула горделивая мысль о том, что он самый красивый воин на свете. Кобура, ремень, шпоры, ножны-все на нем блестело, усердно начищенное дядюшкой Питером. Правда, новый мундир сидел не слишком ладно, так как портной спешил, и кое-какие швы выглядели криво. Новое лоснящееся серое сукно мундира плачевно не гармонировало с вытертыми, залатанными грубошерстными бриджами и изношенными сапогами, но, будь на нем даже серебряные доспехи, он все равно не стал бы от этого прекраснее в ее глазах.

– Эшли, – торопливо начала Скарлетт, – можно я поеду проводить вас на вокзал?

– Прошу вас, не надо. Меня провожают сестры и отец. И мне приятнее будет вспоминать, как мы прощались здесь, чем в холодной сутолоке вокзала. А воспоминания – вещь драгоценная.

Она мгновенно отказалась от своего намерения. Если Милочка и Индия, которые ее терпеть не могут, поедут его провожать, они, конечно, не дадут ей с ним поговорить.

– Тогда я не поеду, – сказала она. – Но у меня есть для вас еще один подарок, Эшли.

Чуточку оробев теперь, когда настал момент вручить ему этот подарок, она развернула бумагу и достала длинный желтый кушак из плотного китайского шелка с тяжелой бахромой по концам. Ретт Батлер несколько месяцев назад привез ей из Гаваны желтую шелковую шаль, пестро расшитую синими и красными цветами и птицами, и всю эту неделю она прилежно спарывала вышивку, а потом раскроила шаль и сшила из нее длинный кушак.

– Скарлетт! Какой красивый кушак! И это вы его сшили? Тогда он мне дорог вдвойне. Повяжите меня им сами, дорогая. Все позеленеют от зависти, когда увидят меня в моем новом мундире да еще с таким кушаком.

Скарлетт обернула блестящую шелковую ленту вокруг его тонкой талии поверх кожаного ремня и завязала «узлом любви». Пусть новый мундир сшила ему Мелани, этот кушак – ее тайный дар, дар Скарлетт. Он наденет его, когда пойдет в бой, и кушак будет служить ему постоянным напоминанием о ней. Отступив на шаг, она окинула Эшли восхищенным взглядом, гордясь им и думая, что даже Джеф Стюарт с его пером и развевающимися концами кушака не мог бы выглядеть столь ослепительно, как ее возлюбленный Эшли.

– Очень красиво, – повторил он, перебирая в пальцах бахрому. – Но я догадываюсь, что вы пожертвовали для меня своим платком или шалью. Вы не должны были делать этого, Скарлетт. Изящные вещи теперь достать нелегко.

– О, Эшли, да я готова…

Она хотела сказать: «Если бы потребовалось, я бы вырвала сердце из груди, чтобы подарить вам!» – но сказала только:

– Я готова все для вас сделать!

– Это правда? – спросил он, и лицо его просветлело. – А ведь вы действительно можете сделать для меня кое-что, Скарлетт, и это в какой-то мере снимет тяжесть с моей души, когда я буду далеко от вас.

– Что же я должна сделать? – спросила она радостно, готовая сотворить любое чудо.

– Скарлетт, поберегите Мелани, пока меня не будет.

Поберечь Мелани?

Сердце ее упало. Разочарование было слишком велико. Так вот какова его последняя просьба к ней, а она-то готова была пообещать ему что-то необычайное и прекрасное! В ней вспыхнула злоба. В это мгновение Эшли должен был принадлежать ей, только ей. Мелани здесь не было, и все же ее бледная тень незримо стояла между ними. Как мог он произнести имя Мелани в этот миг прощания? Как мог он отважиться на такую просьбу?

Но он не прочел разочарования, написанного на ее лице. Как прежде когда-то, он смотрел на нее, но словно бы ее не видел, – у него опять был этот странно отсутствующий взгляд.

– Да, не оставляйте ее, позаботьтесь о ней. Она такая хрупкая, а сама совсем этого не понимает. Она подорвет свои силы этой работой в госпитале, бесконечным шитьем. А у нее ведь очень слабое здоровье, и она так застенчива. И кроме тети Питтипэт, дяди Генри и вас, у нее совсем нет близких родственников, никого на всем белом свете, если не считать Бэрров, но они в Мейконе, и притом это троюродные братья и сестры. А тетя Питти – вы же знаете, Скарлетт, – она дитя. И дядя Генри-старик. Мелани очень любит вас, и не только потому, что вы были женой Чарли, но и потому… потому что вы – это вы. Она любит вас, как сестру. Скарлетт, я не сплю ночей, думая о том, что будет с Мелани, если меня убьют и ее некому будет поддержать! Можете вы пообещать мне?

Она даже не слышала вновь обращенной к ней просьбы – так испугали ее эти страшные слова: «Если меня убьют».

Изо дня в день читала она списки убитых и раненых, читала их, холодея, чувствуя, что жизнь ее будет кончена, если с Эшли что-нибудь случится. Но никогда, никогда не покидала ее внутренняя уверенность в том, что даже в случае полного разгрома армии конфедератов судьба будет милостива к Эшли. И вдруг он произнес сейчас эти страшные слова! Мурашки побежали у нее по спине, и страх, неподвластный рассудку, суеверный страх обуял ее. Вера в предчувствия, особенно в предчувствие смерти, унаследованная от ирландских предков, пробудилась в ней, а в широко раскрытых серых глазах Эшли она прочла такую глубокую грусть – словно, казалось ей, он уже ощущал присутствие смерти у себя за плечом и слышал леденящий душу вопль Бэнши – привидения-плакальщика из ирландских народных сказаний.

– Вы не должны говорить о смерти! Даже думать так вы не должны! Это дурная примета! Скорее прочтите молитву!

– Нет, это вы помолитесь за меня и поставьте свечу, – сказал он, улыбнувшись в ответ на ее испуганную пылкую мольбу.

Но она была так потрясена ужасными картинами, нарисованными ее воображением, что не могла вымолвить ни слова. Она видела Эшли мертвым, на снегу, где-то там далеко, далеко, на полях Виргинии. А он продолжал говорить, и такая печаль и обреченность были в его голосе, что страх ее еще возрос, заслонив все – и гнев, и разочарование.

– Но ведь именно потому я и обращаюсь к вам с просьбой, Скарлетт. Я не знаю, что будет со мной, что будет с каждым из нас. Но когда наступит конец, я буду далеко и, если даже останусь жив, не смогу ничего сделать для Мелани.

– Когда… когда наступит конец?

– Да, конец войны… и конец нашего мира.

– Но, Эшли, не думаете же вы, что янки нас побьют? Всю эту неделю вы говорили нам, как непобедим генерал Ли…

– Всю эту неделю я говорил неправду, как говорят ее все офицеры, находящиеся в отпуску. Зачем я буду раньше времени пугать Мелани и тетю Питти? Да, Скарлетт, я считаю, что янки взяли нас за горло. Геттисберг был началом конца. В тылу об этом еще не знают. Здесь не понимают, как обстоит дело на фронте, но многие наши солдаты уже сейчас без сапог, Скарлетт, а зимой снег в Виргинии глубок. И когда я вижу их обмороженные ноги, обернутые мешковиной и тряпками, и кровавые следы на снегу, в то время как на мне пара крепких сапог, я чувствую, что должен отдать кому-нибудь из них свои сапоги и тоже ходить босиком.