Измененное состояние. История экстази и рейв-культуры - Мэттью Коллин

Центральной фигурой «фирмы» был Тони Такер, бодибилдер, сидящий на стероидах и водящий дружбу с боксером Найджелом Бенном — Тони выводил Бенна на ринг перед каждым боем. Сначала Тони был «спокойнейшим и глубочайшим из всех людей, каких я когда-либо встречал», рассказывал О'Мэхоуни, но смесь экстази и стероидов превратила его в настоящего дикаря: однажды Такер заставил человека, повздорившего с ним из-за сделки, принять убойную дозу кокаина и кетамина, вколол ему в пах еще наркотиков и, когда тот потерял сознание, оттащил в канаву и бросил там умирать.

Меньше чем через месяц после смерти Ли Беттс Такер и два других члена банды, Пэт Тейт и Крейг Рольф, сами были обнаружены мертвыми в «рейндж-ровере» Рольфа цвета «голубой металлик» на заброшенной сельской дороге неподалеку от Реттендона в графстве Эссекс — в 1989 году здесь проходили одни из самых крупномасштабных рейвов. Все трое были застрелены. «Когда я услышал новость про стрельбу в "рейндж-ровере", я тут же позвонил Тони Такеру на мобильный, — рассказывал О'Мэхоуни. — Телефон звонил, и звонил, и звонил. Но он уже не мог мне ответить. Хотя телефон, как я узнал позже, был все это время у него в руке. Полиция еще не успела его убрать» (The People, апрель 1997). Троицу расстреляли за попытку обдурить другую банду в ходе мари-хуановой сделки.

Хотя после смерти Ли Беттс члены фирмы Такера были арестованы, никого из них не судили. В ночь после похорон Такера Raquels закрыл свои двери в последний раз, но вскоре открылся заново, уже под новым названием — Club Uropa, как часть Европейской сети досуга. «Полиция потребовала закрытия клуба, — писал О'Мэхоуни, — но через год члены городского магистрата уже говорили: "Мы вернем вам лицензию при выполнении вами трех условий: наличие в клубе бесплатной воды, зон отдыха и парамедиков". Всего, о чем человек, принимающий экстази, мечтал, но боялся попросить!»

В феврале 1997 года дело Ли Беттс было закрыто.

Черта, отделяющая легальные наркотики от запрещенных, определяется самим обществом в зависимости от его традиций, моральных устоев и культуры, а также исходя из научных и логических соображений. Поэтому вести разумные споры о наркотиках и их применении чрезвычайно сложно. И тем не менее многочисленные исследования, проведенные в Британии в середине 90-х, указали на то, что почти половина британской молодежи уже попробовала противозаконные вещества, а это могло означать только одно: запрет на наркотики ввести не удалось. Что же было теперь делать правительству с его красноречивым призывом «Все на войну с наркотиками»? Если экстази стал неотъемлемой частью повседневного досуга и для многих являлся синонимом удовольствия и если наркотик принимало каждую неделю (цифра, постоянно упоминающаяся в прессе тех лет) полтора миллиона человек, что же можно было сказать о британской молодежи ? Что это поколение преступников, которых следует арестовывать и сажать в тюрьму? Но если начать всех сажать в тюрьму, это еще больше разочарует нацию в законе и его создателях. Пока политики продолжали соревноваться в красноречии, панически боясь, что их обвинят в «излишней терпимости к наркотикам», полиция начала решительные действия. Высшие чины полиции, на клубном жаргоне, «были в теме». «В первый раз наркотики тебе скорее предложит родственник или близкий друг, чем пресловутый незнакомец у школьных ворот, — говорил Джон Грив, в те дни глава Управления криминальной разведки Скотленд-Ярда. — Когда родители требуют, чтобы мы арестовывали дилеров, они говорят о своих собственных детях» (Тле Independent, март 1994).

Мало того, что неуклонно усугубляющаяся проблема наркотиков истощала финансовые возможности полиции, многие полицейские к тому же стали понимать, что традиционная тактика принуждения не приносит в этом деле никаких плодов и с одной лишь ее помощью проблема никогда не будет решена. Экстази-культура уже не раз демонстрировала, что законы, запрещающие наркотик, лишь поощряют и поддерживают криминальную экономику. Поэтому было решено, как и в случаях мелких преступлений вроде магазинных краж, не подвергать судебному разбирательству тех, кто попался впервые с небольшим количеством наркотиков, а отпускать под залог. По мере того как возрастало число конфискаций, росла и сумма залога: от двух процентов стоимости конфискованных наркотиков до пятидесяти или даже больше. Формально ни о каком освобождении от наказания или снятии запрета на хранение наркотиков речи не шло: запись о взимании залога уходила в полицейский архив и при повторном нарушении закона могла быть использована против обвиняемого, однако тактика полиции все равно представлялась слишком мягкой по сравнению с тем, что думало о наркотиках правительство. Когда министр внутренних дел Майкл Говард объявил о пятикратном увеличении штрафа за хранение марихуаны, а премьер-министр Джон Мейджор пригрозил использовать разведывательную службу MI5 в борьбе против наркоторговцев, представитель Ассоциации начальников полиции Кит Хеллауэлл высказал предположение, что «сумма залога с годами будет постепенно увеличиваться». К тому же высшие чины полиции утверждали, что, несмотря на тысячи арестов за хранение экстази, произведенных с 1988 года, они никогда не арестовывали тех, кто сам употребляет наркотик, — только дилеров. «Употребляющих экстази нужно преследовать, — заявил Хеллауэлл, — но необязательно через суд».

И все-таки достаточно ли было одного лишь залога? В мае 1993 года на съезде Ассоциации начальников полиции, посвященном проблеме наркотиков, Джон Грив говорил: «Мы находимся на перепутье... и должны придумать новые выходы из положения. Должны вообразить невообразимое» (The Guardian, май 1993). Под «невообразимым» выходом из положения Грив подразумевал легализацию запрещенных наркотиков. Четверо или пятеро из сорока двух начальников полиции были за то, чтобы несколько ослабить запрет на хранение экстази. Того же мнения придерживались и другие сотрудники правоохранительных органов, например Реймонд Кендэлл, генеральный секретарь Интерпола: «Объявлять наркоманию преступлением бессмысленно и даже опасно. Я категорически против легализации наркотиков, но за то, чтобы прекратились гонения на тех, кто их употребляет. Я вынужден бить тревогу и донести до политиков, что, если мы не перестанем бороться с наркоманией так, как боролись последние двадцать лет, мы безнадежно проиграем в этой борьбе. Возможно, мы в ней уже проиграли» (Europa Times, июнь 1994).

Учитывая политическую обстановку, отмена запрета на наркотики была вариантом, который, как заметил Хеллауэлл, «ни правительство этой страны, ни любой другой страны в Европе в этом веке не станет даже рассматривать. Такого просто не может произойти». И тем не менее Хеллауэлла — прямолинейного, прагматичного и не боящегося начинать полемику на такие противоречивые и запретные темы, как легализация проституции, — продолжал терзать вопрос наркотиков, и его седые усы и барсучья прическа не сходили с газетных полос и телевизионных экранов, а осторожные заявления звучали несколько радикально из уст обыкновенного полицейского. Поддерживая принцип принудительных мер, Хеллауэлл тем не менее иногда говорил такое, чего публично не говорил еще никто до него: например, признавал, что люди принимают наркотики, потому что это доставляет им удовольствие, или что обстановка на рейвах «очень дружелюбная и счастливая, потому что люди там находятся под действием экстази». А как же война с наркотиками? «Мне не нравится выражение "Все на войну с наркотиками", — говорил он. — Потому что получается, что мы ведем войну против себя же самих, нападаем на свой собственный народ». Казалось, Хеллауэлл поднимает вопросы, ответы на которые может дать только правительство.

А правительство тем временем пыталось осознать факт того, что наркокультура становится в стране массовым явлением и что идея введения запрета на наркотики провалилась. Когда Джон Мейджор объявил о начале новой политической инициативы, «Возьмемся за наркотики вместе», он предупредил, что это будет «самая большая война с наркотиками за всю историю». В документе, изданном через неделю после смерти Ли Беттс и пять лет спустя после дебюта комиксного персонажа Пината Пита, не было ничего от обещанного жестокого преследования, а была лишь смесь различных методов сокращения вреда и даже признание положительных сторон наркотиков. Ни слова запугивания. «Возьмемся за наркотики вместе» был сменой настроения, но одновременно с этим представлял собой и мягкий политический ход, так как придавал решению проблемы наркотиков либеральный тон, подчеркивающий роль здоровья и образования и одновременно убеждающий людей в том, что правоприменение по-прежнему играет очень важную роль в жизни общества. Несколько месяцев спустя, в преддверье всеобщих выборов 1997 года, во времена массовой истерии по поводу обесценивания общественных ценностей, черной экономики и торговли наркотиками, политики поставили перед собой задачу переплюнуть друг друга в агрессивных речах о личной этике и о своей «беспощадности по отношению к преступности». Джон Мейджор произнес оптимистичную речь о британской экономике, в которой утверждал, что благодаря ему страна достигла высокой степени благосостояния и, среди прочего, в ней расцвела буйным цветом поп-культура с ее «битком набитыми» клубами, а вот министр внутренних дел Майкл Говард все-таки настоял на «беспощадности». Призвав дух «веселой юной девушки, у которой впереди была вся жизнь» — Ли Беттс, он в общих чертах описал предложение предоставить местным властям полномочие закрывать танцевальные клубы, как только полиция обнаружит в них свидетельства «серьезной проблемы с наркотиками» — то есть, если воспринимать слова министра буквально, закрытию подлежали почти все хаус- и техно-клубы. «Клубы — это магнит для торговцев наркотиками, — говорил Говард. — Иногда сами клубы принимают участие в торговле — вышибалы, менеджеры или даже владельцы. Полиции известны многие такие клубы, но она не может их закрыть, поскольку не имеет для этого законных оснований. Закон необходимо изменить» (Пресс-релиз консервативной партии, ноябрь 1996).